Смяв отчет о расходах, он бросил его в корзину. Надев шляпу, он отправился в пансион. В тот вечер впервые после того, как эти две женщины поселились в пансионе, он сошел вниз к ужину.
Столовая, как и остальная часть старинного особняка, хранила еще поблекшие следы былого величия. Свисающий над столом из розового дерева хрустальный канделябр по-прежнему блистал своей чистотой, но держатели для свечей были далеко не все заполнены. Слабый свет скрывал обтрепанность камчатой ткани королевского голубого цвета, драпирующий стены, шрамы, нанесенные временем и погодой на выкрашенных в цвет слоновой кости лепных украшениях над дверьми и окнами, на алебастровых розетках и купидончиках, украшавших потолок. Пятна на мраморе, окаймлявшем камин и поддерживающем каминную доску из розового дерева, почти были незаметны.
За длинным столом сидели мадам Дюкло и ее очаровательная подопечная, которая, глядя перед собой на блестящую серебряную посуду, лишь легким, проступившим у нее на щеках румянцем отметила его появление.
Он вдруг почувствовал беспричинное неудовлетворение ее необычной экстравагантной красотой. Она была не только соблазнительно экзотической, но и основывалась на особой структуре костей, что было ему известно, но он понимал, и это ему тоже не нравилось, что она еще будет долго сохраняться после того, как прелесть Нанетт, как и ее матери, увянет.
— Добрый вечер, мадам Дюкло, — и из-за чистой вредности добавил: — и мадемуазель Будэн.
Услыхав это имя, она, широко раскрыв свои миндалевидные глаза, уставилась на него с явной неприязнью.
Поклонившись, он грациозно уселся на стул прямо напротив дам. Обычно за вечерним ужином во главе стола сидела мадемуазель Клодетт, но в тот вечер ее стул пустовал. За столом сидели только трое постояльцев. Алекс с угрюмым видом молча наблюдал, как расставляли на столе тарелки с мясом речного рака.
Орелия бросала исподтишка на него взгляды, пытаясь понять, почему он такой мрачный. Он, конечно, не был таким красивым, как Мишель Жардэн, но у него были очень приятные черты лица, и в этот вечер ей показалось, что она почувствовала в них его удивительную уязвимость. Несмотря на его неодобрительное к ней отношение, она была вынуждена признать, что у него было такое лицо, которое могло понравиться… его глаза, еще более голубые, чем у ее отца, обладали такой неподвижностью, которая могла внушить к нему доверие кого угодно, но это как раз и заставляло ее не доверяться его внешности и никогда не доверяться ему самому.
— Надеюсь, ваша поездка в Новый Орлеан была успешной? — спросила она звонким ироничным тоном. — По крайней мере, вы узнали имя моих приемных родителей.
— Да, мадемуазель, — сказал он и бесстрастно добавил: — Мать-настоятельница шлет вам свою любовь и благословение. Судя по всему, она вас на самом деле очень любит.
Выражение недоверия тут же исчезло с ее лица.
— Я… спасибо, месье, спасибо.
— Но меня по-прежнему гложет один вопрос, — продолжал он, — каким образом девушка, о которой так высоко отзывается мать-настоятельница монастыря Святой Урсулы, позволила вовлечь себя в обыкновенный шантаж?
— Шантаж? — тяжело выдохнула Орелия, не веря своим ушам.
— Месье, — рявкнула мадам Дюкло, — я не позволю оскорблять мадемуазель Кроули!
— Ах, мадам Дюкло, послушайте! Признайтесь, что ее угроза выступить с публичными притязаниями на имение месье Кроули, если семья не удовлетворит ее финансовых требований, диктуется корыстными, если не сказать, преступными целями.
— Месье, немедленно извинитесь!
Щеки девушки покраснели.
— Разве это преступление — требовать признания от семьи? — спросила она твердым голосом, несмотря на то, что глаза ее увлажнились. — Я готова поступиться любой частью своего наследства только ради того, чтобы узнать, кто была моя мать.
— Но ведь вас интересует имение отца, это и привело вас сюда, в Террбон?
Орелия отложила ложку. В это время слуга принес жареную дичь, положив ее на служебный стол, начал разрезать ее на куски. Теплый, пряный аромат креольской подливки, смешанный с запахом жареного мяса, неожиданно вызвал у нее приступ тошноты. Встав, она придвинула к столу свой стул.
— Я знала своего отца, месье. Я не могла ошибиться в его любви ко мне. Но мне ничего неизвестно о моей матери, и мое сердце болит от этого.
Алекс тоже поднялся. Ее откровенное ненапускное достоинство заставило его устыдиться своих слов. Перед ним вдруг возникло расстроенное лицо его матери, когда она сказала: "Я больше никогда не буду говорить об этом". Он вспомнил, как эти слова вызывали у него душе теплую волну горестной любви к ней. Он пришел в отчаяние от собственной грубости, которую он допустил по отношению к этой милой девушке, ставшей жертвой чужого греха, и, испытывая глубокое раскаяние, он взял ее за руку, чтобы снова усадить за стол.
— Прошу вас принять мои извинения, — тихо проговорил он.
Она, вся побледнев, попыталась вырвать руку.
— Месье! — Мадам Дюкло тоже вышла из-за стола, и голос ее прозвучал, как удар хлыста.
Алекс, выпустив руку Орелии, поклонился.
— Мы с мадемуазель поужинаем у себя в номере, — сказала она слуге и пошла впереди Орелии к выходу, громко шурша накрахмаленными юбками.
Элизабет Кроули так и не смогла уснуть в эту ночь. После ухода Алекса с Нанетт приключилась истерика, и ей пришлось дать большую дозу опиума, чтобы привести в чувство. Но не из-за этого не могла сомкнуть глаз Элизабет. Ее мысли уносились в прошлое, к тому времени, к которому относился рассказ Алекса об аресте работавшей у Мейзи женщины-пекаря за вооруженное нападение на покупательницу. Она помнила этот инцидент. Они только что вернулись в Мэнс на летний сезон, вспоминала она, когда Иван вдруг заявил о своем немедленном возвращении в город, чтобы уладить это дело, заплатить штраф за рабыню Мейзи, Берту, и освободить ее из тюрьмы. Она резко возражала.
Ивана постоянно вызывали в пекарню Мейзи, чтобы уладить какие-то постоянно возникавшие там проблемы. Кроме того, в тот год у него было очень много дел в городе, и он часто отказывался под предлогом важных встреч ехать с ней развлекаться, когда она получала приглашение. Очень часто они выезжали в свет без него втроем, она, Амос и Джейн.
Его инвестиции приносили большой доход, но разве не могло быть какой-нибудь иной причины для оправдания его бесконечных отлучек? Может, у него была другая женщина? Одна из чернокожих, там, в лавке Мейзи? От охватившего ее гнева она почувствовала острые колики в животе. Это произошло семнадцать или восемнадцать лет назад. Эта девушка, которую опекает Мари Дюкло, сопровождает ее в храм и во время посещений лучших домов, могла родиться именно тогда.
