Линда расставила руки в стороны и закружилась; океан, утес и поля слились в одну сине-песчано-буро-зеленую ленту. Она закрыла глаза — шум океана стал сильнее, запах рубашки щекотал ей ноздри, полы вились по ногам, пуговицы щекотали шею, а Линда все кружилась и кружилась. Валенсия оторвалась от стирки и сказала:
— Ой, Линда! Не напоминай мне меня! — и тоскливо прищелкнула языком.
Линда задумывалась и об этом тоже. Она все время удивлялась, как это ее мать, такая бесстрашная в молодости, такая красавица… как такая девушка (ведь сиганула же она в океан!) насовсем осталась в «Гнездовье кондора» и жизнь ее свелась к уходу за садом, кормежке мулов и хлопанью вальком по белью. Как ее мать стала ее матерью? Да-да, об этом Линда не переставая спрашивала себя. Как человек становится тем, кто он есть? Конечно, в рассказах Валенсии о своей молодости Линда узнавала себя, но потом что-то произошло. Валенсия стала другой (неужели это случилось за одну ночь?), и Линда, крутясь в рубашке Брудера, от всего этого вместе задалась вопросом: «Что-то со мной будет?»
— Давай сюда рубашку, — сказала Валенсия, стянула рубашку с головы Линды, и запах Брудера куда-то уплыл.
Линда продолжала думать о своем: что изменилось здесь с того дня, когда Валенсия вышла на берег? Королевская дорога стала шире, неподкованные ослики и лошади уступили место асфальту и автомобилям. Вскоре после рождения Линды Дитер продал немного земли на восточной окраине участка строителю, расширявшему Королевскую дорогу до двух полос. От «Гнездовья кондора» осталось двадцать акров вместе с речкой. Линда вспомнила: еще совсем девчонкой она слышала, как Дитер, волнуясь, говорил: «Эти автомобили меняют все вокруг». А когда ей исполнилось лет семь или восемь, он заговорил по-другому — грустно: «Машины всё у нас тут рушат. Осталось только лагуну асфальтом покрыть!» Он почти угадал — через Агва-Апестосу перекинули мост, и теперь водители срезали целых две мили — им не нужно было ехать вдоль берега.
Линда чувствовала, что прогресс ей больше по нраву, чем отцу, а его сердитое неприятие будущего ставило ее в тупик; стоило завести разговор об этом, как на его лоб набегали гневные морщины, нос заострялся клювом, а похожая на паутину борода начинала воинственно развеваться на ветру. Линда видела: отец стареет.
Ясное дело — Дитер терпеть не мог современные дороги и автомобили потому, что, как он выражался, разбогатели все, кроме него. «Да, отхватил он у меня землю», — повторял он, выходя в поле и видя бесконечный поток машин.
— Почему папу заставили продать землю? — задала Линда следующий вопрос, когда они с матерью продолжили стирку.
— Никто твоего папу не заставлял. Продал первому же, кто подвернулся, вот и все. Вот подождал бы с месяц — выручил бы в два раза больше. А если бы терпения на год хватило, то и в четыре.
Бельевая веревка была натянута между тремя шестами, выструганными из тополя: от ветра ее защищал ряд веерных пальм. Вокруг шестов цвела ромашка, и Линде быстро наскучило вешать белье на веревку и прикреплять прищепками. Она принялась рвать цветы, похожие на маргаритки; Эдмунд, правда, говорил, что они ядовитые, и Линда не очень-то в это верила, но Эдмунд изрекал это так уверенно, что Линда перестала сомневаться. Она сплела из ромашек венок и надела его на голову, как корону — легкую, невесомую, чуть щекотавшую кожу.
Она снова взялась за рубашки Брудера. Они потяжелели от воды и теперь пахли щелоком и дубовыми досками бочки. Пятна исчезли, а вместе с ними ушел и запах. Линда растянула рубашку и подняла ее к солнцу. Пахло только океаном и солнечным светом, сушившим полотно. Она вынула из жестянки пару прищепок и прикрепила ими рубашку к веревке.
— Не нужно вам этого делать, — раздался голос сзади.
— А кто же это будет делать?
— Я сам, — сказал Брудер.
— Ну да!
— Я же вас не просил.
Он прислонился к шесту; штаны его были мокрые до самых колен, и он уставился на нее своим особым взглядом — выдвинул вперед подбородок с жестким волосом, а уголки его рта были приподняты так, как будто он собирался громко и неприлично чмокнуть. Иногда ему хотелось, чтобы Линда выпалила: «Чего же ты хочешь?» Если бы он услышал от нее это, то рассказал бы. Никто и не догадывался, что Брудер — человек осторожный и старается избегать всего незнакомого и, может быть, опасного. С детских лет, проведенных в Пасадене, он привык, что врага надо знать в лицо; в Обществе попечения о детях это не раз спасало ему жизнь, а вот в березовом леске во Франции враг всегда был не тем, кем казался.
— Почему это ты надела венок из маргариток?
Линда пощупала голову; и правда, про венок она совсем забыла. У нее, конечно же, глупый вид — как у маленькой девчонки, которая заигралась в принцессу.
— А… Так это же не маргаритки! Ты ведь в цветах совсем не разбираешься, да? Это ромашка. И с ней надо поосторожнее, потому что она ядовитая. Если не знаешь точно, что это за цветок, надо опасаться.
— А вот и нет.
— Что — нет?
— Ромашка не ядовитая, — сказал он и добавил: — Не ядовитая, точно так же как я и ты.
Она чуть было не сжала кулак и не сказала упрямо: «Нет, ядовитая, ядовитая!» — но прикусила язык. Ведь тогда Брудер спросит ее, откуда она это знает, и придется отвечать, что это ей сказал Эдмунд: а Брудер наверняка рассмеется, широко раскрыв рот, так что будет видна его глубокая черная глотка.
Он вынул из-за спины апельсин, начал подбрасывать его в воздух и ловить.
— Пошли со мной, — сказал он, шагнул ей навстречу и кинул апельсин. На его кожуре стоял бледно-синий штамп: ПАСА.
— Что бы это значило?
— Хочу тебе кое-что показать.
— Да что же?
— Ну пойдем, пойдем, — повторил он.
Его тень упала на корзину. Линда почувствовала, что сердце ее забилось чаще, когда он ловким движением вынул апельсин у нее из ладони.
— Мне стирать нужно. А мама что скажет?
— Мы ненадолго.
— Но куда?
Ее рука скользнула в его руку, и Линде показалось, что ее собственная рука какая-то чужая: маленькая, свободная, пойманная сильной горячей ладонью Брудера.
Он побежал к краю утеса, Линда поспешила за ним, перевернув нечаянно корзину. Она боялась, как бы кто-нибудь их не увидел, как бы Валенсия не оказалась на пороге кухни и не заметила их стремительный бег своими припухшими от усталости глазами.
На берегу что-то испугало его, и он хотел показать это и Линде — не испугается ли и она тоже. Это чувство должно соединить их. Брудер уже представлял себе, как она тянется к нему, как оказывается в его руках, как руки его скользят по ее телу, как они сливаются в одно и как прилив тихо ласкает их ноги.
Они быстро неслись вниз по тропинке; из-под ног Брудера взлетала пыль и летели камни, он расставил руки для равновесия и хватался ими за стебли ледяной травы, с хрустом отрывая мясистые треугольные листья. Линда спешила за ним, чуть не падая, обрывая какие-то пурпурные цветы. Не останавливаясь, она скользила, но бежала все быстрее, всего на шаг позади Брудера. Когда он обернулся и крикнул: «Ты как там?» — она отозвалась: «Да я эту тропинку лучше, чем ты, знаю, вообще-то». Правда, так быстро по ней она никогда не бегала и где-то в самой глубине души страшно боялась, что потеряет равновесие, налетит на Брудера и оба они закувыркаются по каменистым скалам вниз, к берегу. От этой мысли ей вовсе не стало страшно, только сердце забилось сильнее, и она вдруг остро почувствовала, как пышет жаром все ее тело, как по лицу ручьями бежит пот. Кровь текла по жилам так быстро, что ей казалось — сейчас, вот сию минуту что-то меняется внутри и чувство, которое она испытывает к Брудеру, приходит на смену старым эмоциям. Брудер раскинул руки параллельно земле, держа их строго вдоль линии горизонта, и совершенно зачаровал Линду своим видом: небольшая выпуклость косточки там, где шея переходит в плечи, завитки волос по всей спине, обветренные, розово-белые, как открытки-валентинки, старый платок, торчавший из заднего кармана штанов, — Линда не раз видела, как на солдатский манер он подвязывает им волосы. Она была вся мокрая, у нее кружилась голова, она все-таки не удержалась, и земля ушла у нее из-под ног. Линда упала прямо на Брудера, он тоже повалился вперед, они тесно прижались, но были уже почти совсем у берега и поэтому упали прямо на песок, лицом друг к другу.
Глаза у нее были закрыты, сердце затихало. А у Брудера оно билось так, что она ощущала его своей грудью. Такое чувство ни разу не приходило к ней раньше, и Линда сказала себе, что никогда его не забудет, пусть даже и не понимает, что это. Чувство было и у Брудера, но он прекрасно понимал, что испытывает: он вскочил на ноги, поднял ее и сказал:
— Вставай. Она нас ждать не будет. — И добавил так тихо, что она еле расслышала: — Моя Линда.
— Что за «она»? — спросила Линда, торопясь за Брудером.
