Собираясь стирать, Валенсия сняла с плиты котел с кипятком, налила его в шайку и велела Линде прикрепить к ней валики, через которые прокручивают белье, чтобы отжать из него лишнюю воду. Утро подходило к концу, Линда смотрела то на солнце, то на гору белья и понимала, что провозится с ним до вечера и ей придется целый день крутить ручку валиков. Думать при этом ни о чем не нужно было, и уже через несколько минут, после того как она разобрала одежду, погрузила клетчатую рубашку в кипяток и прокрутила его через валики, ей стало тоскливо: неужели до конца жизни ей так и придется стоять за этим деревянным столом и стирать чужие вещи?
— Мама, как ты думаешь, где папа познакомился с Брудером?
— На фронте где-то. Ты же сама слышала, — ответила мать, расправляя рукава шелковой рубашки.
— А как по-твоему, зачем папа привез его к нам?
— Потому что Брудеру больше некуда было ехать.
— Но если его призвали на фронт и даже разрешили носить ружье, значит, ему уже столько лет, что он может ехать, куда хочет, разве не так?
— Не знаю, Линда.
— Как ты думаешь, он спас папе жизнь? Может, спас его от немцев?
— Сколько ты вопросов задаешь, Линда…
— Как ты думаешь — может, папа ему что-нибудь должен?
Линде казалось, что мать ее обижает — обижает в том смысле, что Валенсия не разделяла ее любопытства. Да и много было такого, что совсем не интересовало Валенсию. Вот например: что по вечерам делают мужчины в таверне гостиницы «Твин Инн», где электрические лампочки в люстрах, украшенных кинжально-острыми хрустальными подвесками, льют свой неземной желтый свет? Почему Валенсия никогда не спрашивала, что там происходит? Или не хотела знать, что находится за бухтой Ла-Джолья или еще дальше, на Юнион-стрит в Сан-Диего; ведь Линда слышала совершенно точно — хотя, конечно, не видела, — что там без всякой лошади бегает омнибус и доставляет всех желающих, куда им надо, всего за каких-то пять центов!
Валенсия протянула Линде одну из рубашек Эдмунда, с отстегивающимся воротничком. Она хранила его запах — смесь красного дерева и лука; Линда почти чувствовала его тело под уже поношенной тканью.
— Я знаю, что у тебя на уме, — сказала Валенсия. — Но ты не права, Линда.
— Не права?
— Я была такой же.
Линда ничего не поняла.
— Когда я здесь появилась, все было по-другому. Куда ни посмотришь — везде один чапараль да кусты. Речка тогда была поглубже — целый поток несся в океан. До того как над Агва-Апестосой построили мост, она была шире и как-то чернее. Если ты, Линда, думаешь, что сейчас от нее воняет, то ты не представляешь, что это было тогда. Когда задувал ветер с Санта-Аны, мы, бывало, лица платками завязывали.
Линда терла рубашку проволочной щеткой. Ей было не очень понятно, что хочет сказать мать и при чем здесь папа, Брудер и она сама. Но Валенсия продолжала свой рассказ, вспоминала пыльную дорогу, которая когда-то связала деревню с миром; до Лос-Анджелеса тогда ехали одну ночь. Откуда она это знала? Потому что в первое же утро после того, как Валенсия добралась до берега и проснулась у Дитера в сарае, она снова попыталась бежать. Она сказала Линде, что никогда этого не забудет. Проснувшись с курами-бентамками, она заметила морскую соль на сгибе локтя и сняла со щеки несколько соломин, которые успели приклеиться к щеке за ночь. Тут же ей стало ясно, что все пошло не так, как ей бы хотелось. Валенсия рассчитывала спрыгнуть с «Санта-Сусанны» где-то неподалеку от ранчо Сан-Педро. Линда спросила, что это за место, и Валенсия ответила, что открыто там торговали кожей и жиром, а подпольно — опиумом и черноволосыми девушками, похожими на Валенсию; по крайней мере, об этом шептались под обсаженными спаржей подоконниками Масатлана. Когда Валенсия устраивалась на «Санта-Сусанну», об этом ей рассказала лучшая подруга, Паис, — сильная девушка со вздернутым носом и толстой косой, обмотанной вокруг головы. Валенсия сильно боялась, но точно знала, что прямо за гаванью Сан-Педро и болотистыми солеными равнинами Уилмингтона начиналась белая от пыли, широкая дорога, которая бежала через заросли тысячелистника, дубравы, сухие русла рек, через пустынные равнины, где в давние времена паслось по пятьдесят тысяч голов скота, через цитрусовые рощи к бывшему индейскому поселку, сначала деревеньке, а теперь уже городку, о котором шептались, что он станет большим, настоящим городом, — к Пасадене. Даже девицы с не очень хороших улиц Масатлана, босые девицы, которые учились читать, сидя на коленях у стариков в баре гостиницы «Сан-Пончо»; чуть приоткрытая грудь сулила блаженство, подобно ускользающей улыбке, но они старательно шуршали вчерашними выпусками «Эль Диарьо»; так вот, даже эти девицы, даже в тысяча восемьсот девяносто пятом году уже слышали о Пасадене, о курортном городе, утопающем в апельсиновых рощах, где по берегам речек стоят огромные гостиницы по пятьсот номеров и где больше, чем вода, нужны горничные, швеи, полотеры и посудомойки.
— Почему ты захотела поехать туда? — спросила Линда и кинула в корыто новую порцию белья. Сама она никогда не бывала в Пасадене, вообще никогда много о ней не думала и представляла ее себе неким заповедником богатых девушек, проводящих все свое время на крокетных площадках, где за ними тянутся длинные, тонкие тени.
— Мы слышали, что там павлины живут на деревьях и что у каждого есть своя апельсиновая роща, — ответила мать.
А еще в Пасадене не было гостиницы, где не нужна была бы тоненькая девушка с умелыми руками, которая могла бы и учтиво приветствовать гостей на лоджии, и застилать кровати простынями, обшитыми атласом. Валенсия слышала также, что в Верхней Калифорнии испанский язык был все еще в ходу, особенно на кухнях, в буфетных и на черных лестницах Пасадены. Валенсия слышала также, что это край свободных и небедных людей.
— Оно и понятно: там ведь все новое, — сказала Паис, когда Валенсия поднялась на борт «Санта-Сусанны». — Такой, как ты, стоит поехать туда: запросто выйдешь за железнодорожного барона, электрического короля или джентльмена, у которого целых пятьсот акров апельсиновой рощи!
— Да где я такого найду? — спросила Валенсия.
— Захочешь — найдешь! — ответила Паис. — Надень только самое красивое платье, когда приедешь! Да не забудь колтуны вычесать из головы!
С такими напутствиями Валенсия и оказалась на «Санта-Сусанне». Как только они бросят якорь в гавани Сан-Педро, она сбежит на берег, и только ее и видели; по крайней мере, так она решила про себя, сидя в трюме в старом кресле, обитом потертым бархатом, — оно служило ей еще и кроватью. Однако она вскоре поняла, что капитан, сеньор Карильо, — толстяк с пористым лицом и животом, выступавшим шире плеч, — ни за что не отпустит ее с корабля. Целый месяц Валенсия болталась между Сан-Педро и Масатланом, без устали вглядываясь в бесконечную изрезанную береговую линию. Когда она в очередной раз вернулась в Масатлан, капитан не разрешил ей сойти на берег, с борта корабля она смотрела на далекие горы Сьерра-Мадре, красные черепичные крыши города и думала: «Где сейчас Паис? Смотрит из окна, заросшего папоротником? А может, сидит у кого-нибудь на коленях в "Сан-Пончо"? Или на таком же корабле, который лениво качается в гавани?»
— В одном из рейсов я прыгнула с корабля и добралась до «Гнездовья кондора», — сказала Валенсия Линде. — Я-то думала, что плыву в Лос-Анджелес, а оказалось, что промахнулась.
«Да уж, промахнулась», — подумала Линда. Мать дала ей рубашку, в которую она сложила выстиранное белье; рукава рубашки она связала, так что получилась ручка. Развязав их, Линда увидела белье, сшитое из ткани в рубчик, — Маргарита таким никогда не торговала. Нижнее белье Эдмунда было все с длинными рукавами, из тонкой шерсти с ворсом в катышках; не раз Линда брала его в руки, смотрела на солнце сквозь крошечные отверстия в шерсти, вдыхала еле слышный запах его тела, грела лицо. Но это было белье Брудера, и оно сильно пахло потом. Белье было больше, чем рубашка Эдмунда, доходило ей почти до колен, а размером было с паруса, которые Линда натягивала над своей лодкой.
— Высокий он, правда? — заметила она.
Валенсия ответила что-то неразборчивое: она возилась с кальсонами Дитера, расстегивала пуговицы на штанинах.
— Чудно от него пахнет, да?
— От кого?
— Какая разница, — еле слышно сказала Линда, а сама подумала: что же это за тело такое, в котором пот горячий, точно кипяток, и такой пахучий, что дважды простираешь белье, а оно все пахнет?
Она взяла рубашку и принялась надевать ее через голову.
— Ты что делаешь?
Линда не отвечала.
— Снимай! Не закончили еще!
— Смотри, мама! Почти как платье!
Линда расставила руки в стороны и закружилась; океан, утес и поля слились в одну сине-песчано-буро-зеленую ленту. Она закрыла глаза — шум океана стал сильнее, запах рубашки щекотал ей ноздри, полы вились по ногам, пуговицы щекотали шею, а Линда все кружилась и кружилась. Валенсия оторвалась от стирки и сказала:
