— Извини.
Это произошло впервые, хотя извиняться у него уже были поводы: когда выплюнул консервированный язык и рявкнул: «Не кормите меня этим!»; когда однажды вечером он случайно застал ее за приготовлением ванной: лица их, освещенные оранжевым закатным светом, замерли в окне, и если бы он чуть помедлил, то увидел бы ее раздетой, еле прикрытой лишь одним полотенцем. Очень многое в Брудере Линде было совсем непонятно. На простой вопрос, сколько ему лет, он ответил загадкой: «Да почти столько же, сколько Эдмунду, — чуть больше или чуть меньше». Но если это было так, то почему у него на груди росли волосы, а у ее брата — нет? А борода — такая густая, что подчинялась только ножу, которым режут скотину? А запах, настоящий мужской запах, такой едкий и противный к концу дня? Лежа в постели, Линда удивлялась, может ли Эдмунд заснуть, слыша этот запах и видя так близко от себя большое тело Брудера, сморенного сном. Не один раз пробиралась она через двор, успокаивала козлят, вставала на ящик и смотрела через окно. Ей было видно, как большой Брудер лежит на бывшей ее постели, зарывшись лицом в подушку, набитую куриным пером. И как бы поздно ни было, Эдмунд сидел на постели, водрузив очки на нос, и, положив на колени том Гиббона, внимательно штудировал его. Один раз она расслышала, как Брудер спросил: «Что, все его читаешь?» Потом зевнул, натянул на себя одеяло и бросил: «Я Гиббона за неделю одолел». Три вечера подряд она подсматривала за Эдмундом и Брудером, и в груди ее росло желание, страсть, которая мешалась с тихим ночным ветром, задумчивой луной и сонным сопением ослика. На третий вечер Эдмунд поднял глаза от книги и заметил в окне Линду. Казалось, он хотел сказать: «Линда, вот бы ты вернулась!»
Но не только из-за этого Линда часто садилась на камень, подпирала кулаком подбородок и начинала раздумывать о Брудере: ей не давало покоя, откуда у него на виске шрам. «Это с войны, — коротко отвечал ей он. — С войны, Линда». Он не расставался с большим охотничьим ножом, а еще со штыком, который иногда вешал на пояс; где-то через месяц после того, как она начал учить его премудростям рыбалки, Линда своими глазами видела, как этим самым штыком он распарывал морского окуня размером с небольшую собаку. «Он у тебя тоже с войны?» — спросила она. Но если у него в запасе и была какая-нибудь история с фронта, вытащить ее из него никак не получалось. Но однажды, когда Эдмунд был в поле, Брудер рукой поманил Линду в дом и сказал, что хочет кое-что показать. Он вынул из рюкзака складной веер с синей шелковой кистью, потрепанную Библию и небольшую коралловую подвеску на кожаном шнурке. Он осторожно разложил их у себя на постели и легонько шлепнул Линду по руке, когда она потянулась за подвеской. «Это от матери», — сказал он, и Линда, вытаращив от удивления глаза, призналась, что думала, будто он вырос сиротой. Он сказал, что так и было, но эти вещи лежали рядом с ним в ящике из-под апельсинов, в котором его подбросили к дверям Общества попечения о детях. Линда снова потянулась к кораллу. Он был оранжево-розового цвета, как сердцевина розы; в этот раз Брудер позволил ей подержать подвеску, только взял с нее обещание никому не рассказывать о том, что она видела.
— Тут что-то написано, — сказала она, поднеся коралл к глазам. — Паис?
Брудер осторожно взял подвеску у Линды, сжал ее в ладони и сказал:
— Я знаю только ее имя.
Все, что осталось у него от матери, было это имя да несколько вещей. Он знал, что некоторые жалели его, особенно когда он был мальчишкой, но ему всегда было как-то радостно, что за ним не стояло прошлое и ничто не тянуло его назад, не дергало в разные стороны. Было время, он был мальчишкой, а теперь он стал мужчиной и держал свою жизнь в своих руках. Брудеру нравилось думать, что он ничего не боится, и это было почти правдой; пугало его только одно: как бы не потерять себя в другом человеке.
Далеко за окраиной деревни в вечернюю тень погружалась гора Паломар; только ее вершина одиноко возносилась над холмами. Линда рассказала Брудеру, как однажды они с Эдмундом устроили пикник на ее склоне, на старой тропе, проторенной еще индейцами, которые называли гору Паау. Они отыскали местечко среди высоких, по пояс, зарослей орляка и стеблей люпина и еле отбились от целой стаи мелких мокрецов, вылетевших вдруг из срубленного ствола шелковицы и облепивших их лица и руки. Линда упросила Эдмунда подняться выше, но скоро они почувствовали запах гари, взглянули вверх и увидели, как на узкой дорожке пляшут языки пламени. Огонь полыхал высоко, примерно в тысяче футов над ними, Линде и Эдмунду не грозила никакая опасность, но Брудеру она представила все так, будто бы пламя чуть ли не опалило им лица. В ярких красках Линда расписывала, как золотисто-оранжевые языки пламени набрасывались на сухие азалии и каштаны, как погибал в горячих огненных волнах заброшенный виноградник, как метались между полыхавшими дубами белки, как страшно трещало все кругом… И тут Брудер взял ее за руку и сказал: «Ведь это все не так было. Эдмунд мне рассказывал — вам ничего не грозило, вы были внизу, в долине».
«Чудачка, — подумал он, — да еще и врушка к тому же». Когда дрова только разгораются, от них начинает идти белый дымок; так и от нее шел какой-то предупреждающий сигнал. Но даже и теперь Брудер не мог отпустить ее руку. Дорога с фронта домой заняла несколько месяцев, Брудер тащил на себе рюкзак Дитера, набитый листами жести, а Дитер без умолку рассказывал о дочери, как будто она была не человеком, а принцессой из сказки. «Она родилась под самый Новый год, — говорил Дитер, — а глаза у нее были то черные, то синие». Когда до «Гнездовья кондора» осталось несколько дней пути, Дитер сказал: «Считай, что я тебя предупредил, мой молодой друг. Ее сердце принадлежит только ей». Брудер тогда ответил: «И мое тоже». Путь был долгий, и Дитер успел рассказать Брудеру об Эдмунде и даже признался, что Эдмунд вышел совсем не таким, каким он хотел бы его видеть. Брудер сильно промахнулся: однажды вечером, когда они с Эдмундом улеглись по кроватям, он сказал ему об этом, и Эдмунд ответил: «Ты еще пожалеешь, что приехал в "Гнездовье кондора"».
И вот теперь, сидя с Линдой на скамейке, Брудер сказал:
— Линда, ты ведь понимаешь, что Эдмунд и я — враги.
— О чем это ты?
— Мы деремся.
— Деретесь? Из-за чего?
— Из-за Линды. Ты что, не понимаешь разве?
У стойки с водой дела совсем не шли. Шарлотта перегнулась через нее, чтобы лучше слышать, и спросила на всякий случай:
— Еще воды налить?
Разговор между тем продолжался.
— Где же папа нашел тебя? — спросила Линда.
— А почему ты у него не спросишь?
— Спрашивала уже.
— И что он?
— Сказал — ты когда-нибудь сам расскажешь.
В профиле Брудера было что-то хрупкое — горбинка носа, загнутые, как опахала, ресницы, синяя жилка на виске под шрамом. Он стоял, поставив ногу на скамейку, опершись грудью на колено, и эта его тяжесть тронула что-то в душе Линды. Брюки его чуть натянулись на бедрах. Под тканью кармана она видела очертание ножа, он стоял совершенно неподвижно, а минеральная вода журчала и журчала себе по «Апельсину». Шарлотта накрутила на палец локон, прикусила карандаш и стала прикидывать, что написать в следующей колонке. Линда подумала немного и спросила Брудера:
— Ты к нам насовсем?
Он ответил, что еще не знает, и на следующее же утро, не мешкая, принялся за постройку собственного дома на самом краю «Гнездовья кондора»; теперь он вставал с рассветом и шел расчищать небольшой заросший участок.
После обеда Линда приходила к нему, бегала за маленькой ящерицей, ловко хватала ее за хвост, забиралась на перечное дерево, зацепившись ногами за ветку, свисала с нее вниз головой, не выпуская ящерицы из рук, и следила, как Брудер ровняет землю. Что-то в нем становилось ей ясным; она не могла бы сказать, что именно, кровь приливала ей к лицу, и она поняла, что поймет его не скоро — может быть, лишь через несколько лет.
— Почему ты решил поселиться так далеко? Отсюда даже океана не видно! — крикнула Линда, выпустила ящерицу, и та сразу же юркнула в расщелину.
Она подтянулась на руках, с удовольствием почувствовав силу мускулов на предплечьях; Эдмунд объяснил ей, что они называются трицепсами, когда показывал картинку в анатомическом атласе, и смущался больше, чем она. Спрыгнув на землю, Линда отряхнула свою скучную серую юбку, сшитую из отреза, который Эдмунд купил на деньги, вырученные от продажи сотни фунтов лука.
Брудер принялся разбирать дерево, которое ему прислали со склада Вельтмеера. Линда никак не могла взять в толк, что можно соорудить всего из нескольких досок. Что у него выйдет — единственная комната под жестяной крышей? Да еще с выходом на северный склон, куда по вечерам падает невеселая тень? По лицу его было видно, как он сосредоточен на том, что делает. Точно Линда не была уверена, но ей показалось, что брови у него сведены болью. Но тут она ошибалась. Он всего-навсего хотел пожить один; он желал этого с самой юности, с ночей в дортуаре, где вместе с ним спали сорок сопящих, вонючих мальчишек, насквозь пропахшим потом и то похрапывавших, то пускавших ветры. Когда Брудер был подростком и мальчишку-рассыльного убила глыба льда, он упорно молчал несколько лет. Миссис Баннинг с чего-то взяла, что он очень опасен, и перевела его спать в курятник. Его счастью не было предела — там он был совсем один и спокойно спал на перевернутых ящиках; никто ему не мешал, и только перья шевелились от его дыхания. В курятнике пахло птицей, всю ночь квохтали и возились куры, но Брудер не обращал на это никакого внимания — там его никто не трогал, никто не приставал с расспросами и не плевал в душу.
