Никогда бы, если б не горячность нахлынувшая, не стал он этого делать, едучи с матерью. Да ещё на автобане. Опасно всё-таки. Даже при его врождённом мастерстве опасно. Все машины на высоких скоростях несутся, в три ряда. Конечно, опасно. И не нужно. Мало ли в Германии подходящих дорог! Но не удержался Горбун, не совладал со своим взрывоопасным характером — такой, значит, лох повис у него на заднем бампере.
Он глянул в зеркало — висит красавец. Дистанцию метра три держит, не больше. Прижал педаль до ста шестидесяти — не отстаёт, висит. Спортивный БМВ-кабриолет, блондинка с развевающимися волосами, всё как в кино про богатых и счастливых, которым завидовать надо бессонными ночами. И лох этот руку на блондинкино плечо водрузил вместо того, чтоб на руле её бдительно держать. Едет, курит, гогочет. Словом, ведёт себя вызывающе неумно. А машину, наоборот, неуверенно ведёт. И неосмотрительно. Видно, только получил права, папа ему этот кабриолет и преподнёс на тарелочке.
Такому просто грех было не подставиться. Ну грех. А кроме всего, блондинка ещё эта навеяла Горбуну разное. Он, увидев эту блондинку и руку лоха на её плече, и волосы по ветру летящие, прямо замычал.
Мать услышала, говорит:
— Ты чего мычишь?
А Горбун:
— Я не мычу, — говорит, — я напеваю.
Если б не блондинка, может, и сдержался бы он, и не стал ничего предпринимать. Пропустил бы этого дурака набитого вперёд и ехал бы себе спокойно, как люди, дальше. Но в кабриолете, к несчастью, сидела не шатенка и не брюнетка, а именно блондинка. Так всё совпало и выстроилось. Да и Хонду пришла уже пора «обновить», создав тем самым причину для её замены. Поднадоела она Горбуну, его любимая Хонда Джаз. Поднадоела и запахами всякими пропиталась насквозь — перед матерью, и то уже неудобно. В общем, час настал, час настал…
И он забыл о матери. О том, что она рядом сидит, на переднем сидении справа, говоря всю дорогу с ним о какой-то несущественной чепухе. Забыл, поскольку видел только дорогу, лоха в зеркале заднего вида, его машину дорогую быстроходную и его блондинку распрекрасную. Всё остальное ушло за пределы его видимости. Так как видел он сейчас лишь то, что ему необходимо было видеть. Он выжидал. Ему нужен был настоящий, голевой, момент, такой, чтоб уж наверняка. Ну, а раз человеку что-то очень нужно, он чаще всего это и получает. Рано или поздно. Горбун получил рано.
Через три-четыре минуты на длинный обгон пошёл Мерседес. Вот тут он и подставился. Как всегда красиво и точно — не правой, а левой стороной, на скорости сто тридцать километров в час. Создал впечатление, будто уступает Мерседесу дорогу, давая возможность снова в правый ряд перестроиться, тормознул — к несчастью, чуть резче, чем следовало, — и гуд бай.
Вот только не предугадал он, насколько грандиозным лохом окажется этот лох в БМВ на самом деле. Да и невозможно было это предугадать. Лох не смог не только отвернуть, что в такой экстремальной ситуации мудрено для любого, самого лучшего водителя, но он и затормозить не смог. Вообще. До педали тормоза — потом по замерам остановочного пути экспертиза заключила точно — не дотронулся. Более того, вместо тормоза он нажал с перепугу на газ. Отчего въехал Горбуну в зад на полном ходу и остановился, когда его радиатор в торпеду Хонды упёрся. Блондинка, конечно, всмятку, сам лох в фарш телячий, кабриолет — в гармонь.
Разве таким уродам на таких машинах ездить? Таким уродам козу на верёвке водить, а не кабриолеты. Это ещё большое счастье, что все водители, вблизи по воле случая оказавшиеся, правильно сманеврировали, сумев уклониться от несущегося юзом металлического месива. Которое всего секунду тому представляло собой мало изношенную Хонду и шикарную БМВ. Движение на автобане, правда, всё равно оказалось перекрытым, и потоки машин, замерев, перестали быть потоками. Они стали и стояли неподвижно часа четыре, растянувшись на двадцать семь километров, стояли и ждали, пока специальные службы расчистят дорожное полотно, уберут все следы трагического происшествия, и можно будет продолжать движение.
Переоценил, значит, Горбун свои способности. Он и в мыслях не мог допустить, что отработанный им до автоматизма финт может привести к таким тяжёлым для всех результатам. С одной только матерью Горбуна Раисой ничего страшного не произошло, можно сказать, лёгким испугом отделалась, если не считать перелома двух рёбер и одной ноги. А самому Горбуну, в смысле бывшему Горбуну, не повезло по-настоящему. Раиса после столкновения, ещё не поняв, что произошло, голову повернула влево и сознание на время потеряла. Не от ран, которые были лёгкими и для жизни неопасными, а оттого, что сына увидела, всего изломанного и кровоточащего.
И когда к месту аварии пробились полиция с машинами скорой помощи, его извлекли из-за руля, положили на носилки и доставили в ближайшую больницу с сиреной. Там сделали рентген, и врачи, поглядев снимки, ахнули и руками развели:
— Господи, — сказали врачи, — что это?
Они же не знали о специальной операции, которую перенёс недавно Горбун на позвоночнике. И что это за посторонние предметы в форме крючков, стержней и гаек, чётко видимые на его рентгеновских снимках, не знали. Хорошо, Раиса, доставленная вместе с сыном в ту же больницу, смогла им всё более или менее внятно объяснить, и Горбуна тут же погрузили опять в перевозку и опять повезли с сиреной и мигалкой в клинику к доктору Богдановскому, который ему эту сложнейшую операцию производил. Привезли, сдали с рук на руки в комплекте со снимками актуальными и уехали. А доктор Богдановский на снимки посмотрел и сказал:
— Да-а… — и ещё он сказал: — Такая работа насмарку, такая работа!
Он, конечно, не растерялся и отдал персоналу необходимые распоряжения, и персонал кинулся их расторопно и скрупулёзно выполнять, не теряя при этом времени, но сам доктор Богдановский уже понимал, что ничего путного сделать из этого исходного материала ему не удастся.
А Раиса, значит, в первой больнице осталась выздоравливать и приходить после дорожно-транспортного происшествия с катастрофическим исходом в себя. Ей сложили пострадавшую ногу и зафиксировали каким-то сложным каркасом, и положили в палату для травмированных, сказав, что всё теперь позади, и нужно успокоиться.
И Раиса стала успокаиваться, выходя постепенно из шокового состояния, и стала знакомиться и разговаривать с двумя соседками по палате, тоже травмированными женщинами на излечении.
А когда заглядывала к ним в палату медсестра, она просила её:
— Вы не могли бы узнать, что там с сыном моим? И кто во всём этом кошмаре виноват?
— Будем надеяться на лучшее, — говорила медсестра и, старательно крестясь, истово смотрела в потолок, потому что больница принадлежала евангелистской религиозной общине, и медработники сюда подбирались соответствующие.
29
Бориске в больницах все то же самое говорили. Что надо надеяться, надо верить. И насчёт сына, в ста местах переломанного, так говорили — когда он к нему в клинику приехал несколько дней спустя, — и насчёт Раисы. Хотя с Раисой всё было более или менее безопасно и терпимо. Видимо, у врачей просто принято говорить так, а не иначе как-нибудь. А что ещё могут врачи сказать, тем более, когда медицина их бессильной оказывается. Только веру и надежду проповедовать они могут, и руками в разные стороны разводить со вздохом.
А узнал обо всём Бориска от Ангелы. От кого-то же он должен был об этом узнать. Если с Раисой связей они теперь никаких не поддерживали, а с сыном перезванивались раз в сезон по большим праздникам. В смысле, сын ему вообще никогда не звонил, а он сыну звонить временами пытался, но в девяти случаях из десяти его телефон не отвечал. По-хорошему можно было бы позвонить на мобильный, но сын номер своей мобилки Бориске давать не хотел. Врал, что нет у него никакой мобилки, хотя Бориска точно знал, что мобилка у него есть.
И всё же дозвониться до сына Бориске иной раз удавалось. Другое дело, что телефонные переговоры их были коротки и малосодержательны. Последний выглядел так:
— Ты бы зашёл к нам вечером, — сказал Бориска. — Порадовал бы деда.
— Я не могу, — сказал сын.
— Почему?
— У меня свидание.
— Рассказал бы, поделился со мной.
— Чем?
— Ну, куда ты идёшь?
— Да никуда?
— А с кем?
— Да ни с кем.
И если бы Бориска спросил:
— А в чём?
Сын обязательно ответил бы:
— Да ни в чём!
Стоило ли с таким трудом дозваниваться?
Да, так вот пришёл, значит, Бориска домой после очередного посещения органов ни с чем, а с прогулки предобеденной Ангела пришла, раскрасневшись. И Йосиф рассказал Бориске, что у них тут радость нежданная. Спасибо Ангеле. Которая в углу, куда Йосиф письма бросал, нашла какое-то, давно ещё, черт знает когда, почитала его и что-то такое куда-то написала. А мне теперь оттуда чек пришёл на тысячу девятьсот евро. Надо только пойти его в банк получить. Не знаю, за что, но какая разница.
