Значит, у нее бизнес? Семен отчего-то не удивился, конечно, такая женщина за себя постоит, но оттого вдруг страшно стало – а не решит ли Венька после таких откровений, что это она художницу утопила? Силы-то в Марине хватит, и той, чтоб решиться, и той, чтоб исполнить решенное.
– Семен, а ты чего пиво-то не пьешь? Брезгуешь? – поинтересовалась Марина да глянула так, будто на просвет все мысли видела. Глаза черные блестят то ли обидой, то ли любопытством – не разобрать.
– Не хочется. Спасибо.
– Не обращайте внимания, Семен у нас – личность неконтактная.
– Вот и Юрка поначалу тоже неконтактным был, а потом ничего, сконтактился. Как-то само собой вышло, я ж говорю, горячая я, – Марина дернула плечиком, и кофточка натянулась еще сильнее, хоть бы пуговицы выдержали, а то неприлично получится. – И вот впервые подумала – неужто свезло на нормального мужика? Не гуляка, не пьянь, не дурак, не слабак… сам себя на ноги поставил. Уважаю таких.
– А что женатый, так ничего? – Семен сказал и расстроился: вот зачем надо было, зло вышло, нехорошо. Как будто обвиняет в чем.
– А и ничего! – Она выпятила круглый подбородок, снизу, слева под губою, блестело черное пятнышко родинки, как будто нарисованное или приклеенное. – Я ж поначалу серьезных планов не строила, а что пару раз тишком встретились, так кому от этого хуже? А потом он сам рассказывать начал, как ему с женою тяжело живется.
Марина вздохнула и, допив пиво, потянулась ко второму бокалу, тому, к которому Семен так и не прикоснулся.
– Художница она у него, знаменитая вроде, не знаю, я в этом ни бельмеса, Юрок-то притащил как-то картинку, тоже додумался, женину мазню любовнице в подарок. Только вы, мужики, такими дуболомами быть можете. Ну спасибо-то я сказала, вы ж обидчивые, а картинка… ну пятна какие-то, желтенькие и красненькие, синих немного, чтоб чего нарисовано было, с толком, так и не понять. Абстракцизм сплошной. И Дашка его такая ж, это по Юркиным словам выходило. То целыми днями малюет, то истерики устраивать начинает, что не малюется, то вдохновенья ей надо и сексу для вдохновенья, то, наоборот, ничего не надо. Домом она не занималась, домработницу видеть не хотела, потому как чужой человек ее утомлял, все хозяйство на Юрикову мать повесила, а та старенькая уже. Какой мужик выдержит?
– Никакой, – поддакнул Венька. – Так разводился бы.
– Вот он и хотел развестись. Поначалу. И мне даже замуж предложил, вот чтоб сразу, как оформит, заявленье подать. А я чего, не девочка уже, обрадовалась, как дура. Согласие дала… Юрка колечко подарил.
Она вытянула руку, не левую, на которой переливалось штук пять перстней, а правую, где на мизинчике скромно поблескивало синим камнем узенькое колечко.
Не синие ей нужны камни, а красные, огненные, чтоб к черным волосам и смуглой коже, чтоб горячие, как сама. За такие мысли снова стало стыдно. А Марина, не без труда стащив подарок с пальца – на коже осталась полоска светлой кожи, – положила кольцо на стол перед Венькою.
– Вы ему верните-ка. Скажите, что Маринка уж лучше подохнет, чем с таким слизняком хитрозадым, который и от жены, и от невесты одним махом придумал избавиться, в загс идти. И чтоб близко ко мне не подходил, а то прибью.
– Простите, мы не можем.
– Можем, – Семен сгреб кольцо и сунул в нагрудный карман. Жалко, что ни плюнуть, ни рожу поправить Омельскому не выйдет, потому как мигом полетит на произвол жаловаться. Нет, на жалобу-то плевать, а вот что расследование испоганить может, так тут и гадать нечего. Но кольцо вернет, с превеликим удовольствием даже.
– Благодарствую, – Марина улыбнулась. – Так вот, где-то месяца с полтора, когда я поторапливать с разводом стала… Надоело профурсеткой по отелям прятаться, а репутацию ронять, с женатиком связавшись, кому оно надо? Так вот, Юрок по-иному заговорил, вроде как жена его больная сильно и бросить ее нельзя, потому что бесчеловечно. И что немного ей осталось, пусть доживет спокойненько… бумаги показал, по которым выходило, что ей и вправду недолго жить. Я еще порадовалась, что мужик такой крепкий, если уж ее не бросил, когда припекло, то и со мною так же будет. А оно вот… и в пансионат он ее повез, чтоб вроде как обследоваться, а я еще подумала: как обследоваться, когда тут врачей нету?
– А вы следом поехали? – Венька глядел недовольно, злится, что Семен кольцо прибрал, ну так ничего, перетерпит, а то привык командовать, тоже, пуп земли.
– И поехала. А что? Нельзя? Да я ж говорю, горячая я, ревнивая. Как представила, что они тут, вдвоем, на природе отдыхают, так прям всю перевернуло! Вот и сорвалась! И не жалею теперь, а то б вышло, что он чистеньким вернулся, без жены, я за него замуж без задней мысли, а он потом и со мною так же, в пруд…
– Так думаете, это он ее убил?
– А то кто? – удивилась Марина. – Кому ж она, блаженная, еще мешала?
«Я беременна. Вот откуда приступы тошноты, и предательская слабость в руках, и головокружение. И вот теперь естественно-дамский признак, подтверждение, игнорировать которое невозможно. Теперь я уверена.
Что я почувствовала? Радость? Немного и недолго, всего мгновенье, дрогнувшая стрелка на луковице часов, а следом растерянность. Что мне делать теперь? С ужасом думаю о том, что скажут родители. А моя сестра, на репутацию которой всенепременно падет тень? Мой позор не будет лишь моим, и это, пожалуй, самое страшное.
Ах, как хотелось бы мне найти такое место, где нет предубеждений и люди добры друг к другу только потому, что они люди. Н.Б.».
«Написала подробное письмо Л… если он человек чести, то… мне боязно, вот-вот заметят и остальные, но открыться самой сил нет, пусть все идет так, как суждено.
А писем нет…Н.Б.».
«Писем не будет. Никогда. Сегодня сообщили. Лучше бы мне самой умереть. Н.Б.»
Никита
По столу медленно полз солнечный зайчик, круглый, яркий, радостный. Только вот на душе было совсем нерадостно, да что там говорить – тошно и противно, а отчего – не понять. Ну, обломалось с Мартой, ну так не конец же света, и с самого начала понятно было, что ничего с ней не выйдет, чего переживать-то?
А он и не переживает, точнее, переживает, но не из-за белобрысой – из-за Бальчевского, который не отвечает на звонки, из-за того, что торчать в этом, мать его, пансионате надоело, что домой охота или хотя бы выпить, а нету. И завтрак в глотку не лезет.
Солнечный зайчик исчез, заслоненный чьей-то тенью, и звонкий тонкий голосок пропел:
– Здрасте. Можно?
Рыжая. Та самая, с которой он думал познакомиться. Думал и передумал, забыл как-то, а сейчас, когда сама подошла, всякое желание отпало.
– А это и правда вы?
– Я – это всегда я.
А девица ничего, хорошенькая. Загорелая и симпатичная. Белый легкий сарафанчик, косички, яркие пластмассовые браслетики.
– Кла-а-а-с! – протянула рыжая и, плюхнувшись на стул, сунула лапку с накрашенными ноготками, представилась: – Таня.
– Никита.
Улыбка у нее хорошая, зубы тоже.
– Ой, а я когда вас увидела, сразу узнала, только подойти не решалась. Вы такой, такой… – Она закатила глаза, захлопала ресницами и руки сложила, точно собираясь вознести молитву. – Я вас просто обожаю!
Солнечный зайчик вернулся, прыгнув на длинную загорелую шею Тани, и, чуть подумав, скатился ниже, к ключицам.
– Вы просто прелесть! Мне ваши песни все-все нравятся. Особенно эта, которая про «Я за тобой по льду пойду…», так я вообще тащусь!
Глаза у Тани круглые, чуть вытянутые к вискам, подведенные черным карандашом и лилово-бежевыми тенями. А пухлые губки блестят, переливаются розовым перламутром помады.
– Ой, я вам, наверное, мешаю? Вам, наверное, все это говорят, ну что вы – жутко талантливый, а вы сюда отдыхать, да?
– Отдыхать. – Никита подумал, что смотреть на Таню приятно, да и не мешает она вовсе, сидит, чирикает – птичка-канарейка.
– И я! Я тут всегда отдыхаю. Я вообще в Турцию хотела, моя подружка, Ленка, она в прошлом году летала, говорит, там вообще отпад, и я тоже хотела, ну, в Турцию. – Танечка (называть это воздушное создание Таней или Татьяной язык не поворачивался) шустро орудовала вилкой, раздирая котлету на мелкие кусочки, которые потом, накалывая по-одному, отправляла в рот. Говорить она при этом не переставала, и голосок ее, журчащий, ласковый, был приятен.
– Или в Египет еще. Она в этом году полетела, ей друг путевку купил, там скидки были, на горящие, а мамка против.
– Бывает, – сказал Никита в поддержание беседы.
– Ага. Она говорит, тут отдыхать полезнее, а тут тоска. Поговорить не с кем, сходить некуда, только на речку разве что, искупаться.
– Говорят, здесь опасно купаться. Утонуть можно.
– Да?! – Круглые Танечкины глаза округлились еще больше, а ресницы замерли черными крыльями, потом дрогнули, сомкнулись, почти касаясь розовых щечек, и снова порхнули вверх. – Пра-а-а-вда?
