— Это называется шантаж, классическая форма вымогательства! Ничего, не унывайте, доктор, я берусь нее уладить. Конкордия живет в одной палате с моей женой и очень меня уважает. Я ей как юрист объясню псе последствия ее поведения, она поймет, что насилием в таком деликатном деле губит себя и вас.
— Эх жалко, что Наум Львовича не было на нашем первом совещании, — пожалел Овод.
На следующий день Томин признался в своем полном поражении. Объяснение с Конкордией произошло па так называемом семейном пляже, в присутствии жены. Наум Львович говорил долго, пламенно, мобилизовал все возможные доводы, пугал и убеждал.
— Мой муж был исключительно красноречив, — было мнение Ольги Сергеевны.
Конкордия во время этого словесного потока неподвижно лежала на спине, прикрыв от солнца свое лицо носовым платком и молчала. Когда он, наконец, кончил, она поднялась, лениво потянулась и стала стройной ножкой пробовать воду,
— Ну? — не вытерпел Наум Львович. — Я здесь, я жду решения?!
Конкордия повернула к нему голову. Прекрасные уста открылись:
— Терпеть не могу жидовочков, — оговорилась красавица, но тут же поправила: жидочков.
— Так и сказала: раздельно и внятно. И главное — по существу! — комически рассказывал Томин. — Я совсем не обиделся, мне только стало неловко за свои кривые, волосатые ноги. Королева же моих сновидений уже плыла вдали, сильными движениями рассекая волны.
— Что, Наумчик, получил? Будешь теперь впутываться в чужие дела? — не без злорадства сказала Ольга Сергеевна. — Я, кажется, единственная женщина, которую ты сумел уговорить!
VII
«Праздник жизни» окончился, надо было сматывать удочки. Первым двинулся в путь Арий Евстигнеевич.
— Как же у вас дела с любовью? — спросил я при прощании.
— Будь, что будь! Пусть она доносит, жалуется папеньке чекисту! — махнул рукой Бояров. — Я с ней не разговариваю! Вам же, Андрей Иванович, позвольте дать товарищеский совет: бросьте вы возиться с Зашей Татьяной. Одна обманчивая оболочка, ценный сосуд, наполненный Бог знает какой дрянью! Не обратите и не перевоспитаете, только влипнете на мой манер.
На следующий день городской лимузин увез Конкордию, затем уехал Овод и Таня. Меня провожала На причале чета Томиных.
— Бывайте здоровы, пишите! — кричал Наум Львович, бегая по берегу и заблаговременно махая платком. — Гора с горой не встретится, а человек с чело- иском, как говорится!
Катер вывернулся и взял курс на Геленджик. Прощай, «Солнцедар»!
VIII
МОСКВА… В конце мая мне пришлось быть в красной столице. Я позвонил по телефону в библиотеку Ленина и воскресным утром прогуливался у выхода в метро. Поминутно выливались на улицу людские потоки и быстро растекались в разные стороны.
Наконец, волна вынесла и малую серую песчинку — Таню, Бледную, похудевшую, в скромном, массового покроя, костюмчике. Сказывалась, очевидно, счастливая жизнь» — от летних красок, солнечного загара и следа не осталось. Таня жила где-то далеко в дачном поселке, в одной комнате с сестрой и другом сестры «хорошим парнем» Петром.
— Все же вспомнили, — говорила Таня, сбоку осторожно на меня посматривая. — Я чувствую себя иногда такой одинокой.
Поехали за город. На Химкинском речном вокзале наткнулись на Наума Львовича Томина.
— Я же вам говорил, что наш мир в пятачек! — весело суетился он, пожимая нам руки. — Куда ни кинься — всюду сопалатники! Сегодня вас встретил, а в декабре имел удовольствие беседовать с молодым профессором Бояровым и его красавицей женой Конкордией Максимовной.
— Да ну! Что-ж они?
— Законные и счастливые супруги! Конкордия Максимовна приезжала в Харьков с Ленинградской балетной студией, а Арий Евстигнеевич так… при ней.
— Воистину чужая душа потемки!
— Совершенно справедливо, — согласился Томин. — А меня можете поздравить: Ольга Сергеевна на- днях благополучно родила. Третье! Замного уже, как говорится! Придется искать еще одно совместительство.
Расставшись с Наумом Львовичем, мы долго катались на катере по сооруженному нa человеческих костях каналу Москва-Волга. Вечером я провожал Таню домой и она по пути рассказала, как великолепна была первомайская демонстрация, и что она видела самого товарища Сталина.
— Какое счастье! — вырвалось у меня.
— Да это большое счастье. Теперь у меня зарядка на целый год, — с воодушевлением говорила Таня. — Я так кричала ура, что на сутки охрипла.
Мы проходили в районе Кузнецкого моста. Здесь, я знал, чудом сохранилась домовая церковь-часовня. Когда мы проходили мимо этой часовни я, внезапно поддавшись какому-то смутному импульсу, покрепче взял Таню под руку и вместе с ней, ничего дурного не подозревавшей, резко повернул и вошел в дверь храма. Внутри царил полумрак, сверкали древние образа, тихо и благолепно пел хор. Таню первое мгновение поразил, казалось, нервный шок, она вросла в землю и с минуту не шевелилась. Потом очнулась и бегом кинулась вон, на улицу. Я настиг ее лишь на следующем квартале.
— Постойте, Татьяна «Николаевна! Я ошибся, думал, что там музей!
Таня остановилась в подворотне и как затравленный, злой зверек, горящим взором смотрела на меня.
— От вас я этого никогда не ожидала! — дрожа- идем от обиды голосом говорила она. — Такая жестокая и подлая шутка! Знайте теперь: мой отец был служителем религиозного культа!
— Тем более! — подал я неудачную реплику.
— Что «тем более»?! — возвысила голос Таня. — Это проклятие губит меня, висит над моей жизнью, мешает моральному возрождению!
До станции метро мы шли молча.
— Прощайте! — сухо бросила мне Таня у входа. Больше я Тани не видал.
ЗА ГРАНИЦЕЙ
Почему я стал вегетарианцем
Рассказ архитектора I
Александр Ильич Капустин окончил в 1912 гаду Училище Правоведения и начал свою юридическую карьеру товарищем прокурора при Н-ском Окружном суде. Жизнь в то время свела нас и мы были очень дружны. В начале революции Капустин эмигрировал, с тех пор я потерял всякую связь с ним.
Мы снова встретились в 1944 году, в Баварии, При исключительных обстоятельствах. В общественном бункере при ужасающей бомбежке, когда потух свет и крепкие своды здания сотрясались от сыпавшихся с неба, бомб, я неожиданно услышал в ближайшем углу русскую речь.
— Не бойся, Леночка, — говорил спокойный и приятный баритон. — В таких случаях нужно быть фаталистом. Ты знаешь, детка, что такое фаталист?
— Дззз… бум, бум, — слышалась тем временем адская музыка снаружи.
— Фаталист — это человек, который ничего не боится…
— …по глупости, — вставил женский голос.
— Нет, Оля, не по глупости, а по глубокой вере в предначертанность земного пути человека.
— Замолчи, рада Бога! Опять летят… предначертанности.
Раздался где-то очень близко взрыв, от которого екнуло в душе. Кто-то в темноте шарахнулся и взвизгнул. Стены бункера удушливо запылили/
— Вот у меня еще в России был приятель, дядя Ваня, как его все мы звали, — начал снова баритон (я стал теперь слушать с большим вниманием). Так этот дядя Ваня был на германском фронте в самых невероятных переделках, и тем не менее вернулся домой невредим. Когда же поступил на гражданскую службу, — он был архитектором, — то на второй день ему на постройке упавшей с лесов балкой оторвало руку.
Я не выдержал, вскочил и, нащупывая своей единственной рукой стену, стал пробираться в угол.
— Александр Ильич, где вы?
— А?! Кто?!
— Это я — дядя Ваня!
— «Чудесная встреча» — кажется, О. Генри, — произнес в темноте женский голос.
Неисповедимы пути Господни. Так через 25 лет я снова обрел друга.
Бежало время, назревали мировые события. После капитуляции я поселился в городке Ф. вместе с семьей Капустиных, состоящей из Александра Ильича 58 лет, его супруги — Ольги Николаевны, лет на 20 моложе, и 14-летней Леночки. Мы сняли небольшую квартиру в доме вдовы с примечательной фамилией Zehnpfennig. Дом помещался в фруктовом саду и, кроме нас и вдовы, в усадьбе иных людей не было. Здесь проживали мы в труде (Александр Ильич давал уроки английского языка, я работал чертежником) и бедности, но в мире и душевном спокойствии более двух лет, когда случилось трагикомическое событие, о котором я хочу рассказать в настоящем повествовании.
Однажды вечером, когда мы с Александром Ильичем, в ожидании ужина, играли в шашки, Ольга Николаевна, хозяйственный шеф нашей маленькой колонии, с грустью сказала:
— Сегодня у нас опять будет один голый картофель; ни мяса, ни масла, ничего у меня нет. Как это надоело! Надо что-то предпринимать.
Александр Ильич, не отрывая взгляда от доски, философски заметил:
— Терпение, Оля. Были времена и более ужасные и государство не разрушалось, устояла матушка Русь.
