Очередная вспышка стрельбы заставила нас укрыться в подворотне большого здания почти в самом начале авеню Бриана. Там мы попали в шумную толпу ярко одетых парижанок. Они были бледны от долгого недоедания, но приподнятая веселость их казалась неистощимой. Пожилая модно одетая женщина жаловалась:
— Третий день стрельба не унимается. Радио еще три дня назад объявило, что мы освобождены, а нам до сих пор носа на улицу высунуть нельзя. Какое же это освобождение?
К вечеру мы вернулись в гостиницу «Ориенталь», где разместились корреспонденты. Внизу, под окнами, продолжали мчаться военные машины, им навстречу неслись аплодисменты и громкие крики. Время от времени рукоплескания заглушались долгими звонкими пулеметными очередями, уханием танковых пушек. В промежутках доносился заразительный женский смех, счастливый, радостный и волнующий.
В сумерках беснование пулеметов и автоматов стало особенно диким. Стрельба продолжалась всю ночь, она даже усилилась на следующий день. Немцы уже покинули город. Но темные закоулки Парижа, подворотни и чердаки были полны фашистских молодчиков Дарнана. Они стреляли просто наугад. Партизаны охотились за ними, пока не загоняли в крысиные норы: носители фашистской чумы прятались в подполье, чтобы дождаться нового удобного момента для террора и провокаций. Они намеревались вылезть на свет позднее, когда обстановка, по их мнению, будет более благоприятной для них.
III23 августа де Голль «въезжал» в Париж. Сотни тысяч людей собрались на площади перед Триумфальной аркой. У ее подножья стояли руководители движения сопротивления, представители союзного командования. Де Голль, сопровождаемый военной свитой, обошел почетный караул танковых войск, пожав руки офицерам. Затем генерал направился к Триумфальной арке, чтобы возложить венок на могилу Неизвестного солдата. Он прошел мимо руководителей движения сопротивления, лишь небрежно кивнув им головой. Возложив венок, де Голль не подошел к ним, не пригласил их на молебен в Собор Парижской богоматери и даже не пожал им рук на приеме в «Отель де вилль», устроенном им в тот же вечер. Генерал откровенно игнорировал этих, как он однажды выразился, «ставленников парижской толпы».
На площади перед Нотр-Дам, куда направилась процессия, выстроились танки Ле-Клерка. Генерал поднялся по ступенькам паперти, оглянулся на площадь, обвел взглядом крыши домов, усыпанные народом, самодовольно улыбнулся. В соборе его встретил архиепископ Парижа и проводил на возвышенное место у алтаря. У ног де Голля выстроилась военная свита: принимая почести главы государства, де Голль подчеркивал, что он все же остается генералом.
Богослужение было длинным и скучным. Я вышел на паперть. Шагах в двадцати от меня молодой парень с отличительной повязкой французских внутренних сил сопротивления поднял вдруг автомат, прицелился куда-то в окна колокольни собора и пустил звонкую очередь. Его товарищ, такой же молодой и бестолковый, немедленно вскинул свой автомат: вторая очередь. К ним присоединились другие. Стреляли с мостовой, с балконов, с подъездов, с крыш, стреляли снизу вверх, сверху вниз, стреляли во всех направлениях. В эту чудовищную какофонию ввязались крупнокалиберные пулеметы танков и бронеавтомобилей. Они поливали свинцом соборную колокольню. На паперть, где, прижавшись к ступенькам, распластались сотни людей, посыпались осколки лепных украшений, камни, разноцветные стекла. Санитары метались по площади среди лежавших плашмя людей, подбирая раненых.
Стрельба перекинулась внутрь собора. Автоматчики били по левым хорам. Резкие очереди раскатисто грохотали под гулкими сводами. На правых хорах толпились с пистолетами в руках десятки ажанов — полицейских; они высматривали, кто скрывается за колоннами как раз напротив, куда был направлен снизу огонь автоматчиков. Но тщетно: там никого не было. Три автоматчика стреляли по карнизу над самым входом. Как только один прекращал стрельбу, другой нажимал спусковой крючок, поэтому рокотание неслось беспрерывно, оно казалось бесконечным. Участники церемонии, особенно женщины, неистово молились, закрыв свои головы хрупкими венскими стульями, поднятыми над головой, подобно зонтикам.
Молебен кончился. Предводительствуемый архиепископом и сопровождаемый свитой, де Голль двинулся к выходу. Его заостренная кверху голова высилась над тесной кучкой людей. Лицо генерала было смертельно бледно, крупные капли пота блестели на его морщинистом лбу, светлые глаза неотступно смотрели на карниз передней башни, куда направляли свой огонь автоматчики. Женщины приседая на каменном полу, или прячась за огромные колонны, кричали: «Де Голль!» Но лицо де Голля оставалось недвижимым.
На самой паперти генерал Ле-Клерк колотил солдата, который пытался с автоматом в руках прорваться в собор. Отняв у него автомат, генерал бил солдата по щекам, отчаянно сквернословя. Французский капитан, не отнимая руки от золоченого козырька, пытался урезонить Ле-Клерка. «Мон женераль, мон женераль, — говорил он, гоняясь за бушующим генералом, — успокойтесь, мои женераль» Лишь увидев де Голля, Ле-Клерк вытянулся как но команде «смирно», потом круто повернулся и побежал вниз, на площадь, прыгая через две ступеньки.
На площади все еще бесновались автоматы и пулеметы. От Собора Парижской богоматери, как с острова, стрельба перекинулась в город. Фашистские дружинники вылезли из своих нор. Они расстреливали мирные, безоружные манифестации парижан. Особенно серьезные потери понесла рабочая колонна района Сен-Дени, которую обстреляли на площади Согласия в самом центре Парижа. Фашистские бандиты использовали в качестве убежища гостиницу — раньше ее занимало гестапо. Французские власти не удосужились «прочистить» ее. Более чем сотнями жизней заплатили за эту «беспечность» властей рабочие Сен-Дени.
Лишь под вечер стрельба прекратилась. Только еще время от времени раздавались одиночные выстрелы, но они уже не носили «организованного характера». Полиция расследовала причины возникновения стрельбы в Нотр-Дам. Результаты, однако, хранились в тайне. Злые языки утверждали, что «покушение на де Голля» было инсценировано самими деголлевцами, чтобы создать генералу еще большую популярность и показать набожным католикам, что якобы сам бог сохранил жизнь новому помазаннику на… пустующее кресло главы государства.
Вечер был темен и душен. На бульварах шумела праздничная публика, неслись песни, звенела музыка. Однако праздник продолжался недолго. Ровно в половине одиннадцатого появились немецкие самолеты. Они вызывающе летали над крышами города, неторопливо искали объекты для бомбежки. Гитлеровцы, разумеется, хорошо знали, что Париж лишен противовоздушной обороны. Им нечего было опасаться. Они сбросили несколько фугасок на «Отель де вилль», где только что закончился прием (они опоздали примерно на полчаса), бомбы упали и возле отеля «Скриб» и гостиницы «Ритца» на Вандомской площади, куда мы переехали утром. С запозданием начали ухать редкие зенитки, притащенные американцами в то утро в Париж: команды зениток пришлось поспешно отрывать от празднования. К зениткам присоединились пулеметы, автоматы и даже пистолеты. Но взрывы фугасок продолжали потрясать мощные стены «Ритца». Возник огромный пожар.
С балкона моей комнаты в «Ритце» я видел каркас Эйфелевой башни, как бы нарисованный тушью на багровом фоне; совсем рядом, поднимаясь из-за черного гребня крыши отеля, возносилась к кроваво-красным облакам Вандомская колонна: отчетливо виднелись венок в руках Наполеона и решетка. В отблесках пожара лицо Наполеона казалось бронзовым.
Около часа ночи снова воцарилась тишина. Но пожар еще долго озарял великий город, и с вершины Вандомской колонны Бонапарт угрюмо смотрел на него.
IV
Утром, горячим и прозрачным, мы поехали осматривать Париж. Несмотря на сравнительно ранний час, открытые уличные кафе, захватившие добрую половину тротуаров, были полны парижанами, которые пили все, что угодно, только не кофе. («Оно же суррогатное», — укоризненно объяснил нам официант, когда мы заказали себе по чашке.) За маленькими круглыми столиками восседали молодые люди с винтовками, пистолетами и гранатами. Мимо них скользили сотни велосипедистов. Молодые парижанки в коротких юбочках или трусах катили вдоль тенистых улиц. Париж несколько лет не видел такси и автобусов, метро было парализовано отсутствием электроэнергии.
В рабочих районах города разбирали баррикады. У одной из них, где-то за Латинским кварталом, возился одинокий человек, смуглый и седоволосый. Когда наша машина остановилась перед его баррикадой, он на ломаном английском языке попросил папироску, а закурив, начал рассказывать о себе. Это был испанский республиканец. Жил он на этой заброшенной улице вместе с другими эмигрантами. Жил мирно, спокойно, забыв о всех политических треволнениях: он был уже стар и болен. В его тесную конуру под лестницей не доносились даже смутные вести о войне. Старик не покидал приютившей его улицы, чтобы не напоминать властям о своем существовании. С другими эмигрантами он говорить не мог: его соседи прибыли не то из Венгрии, не то из Румынии.
