Как и Мережковский, Бердяев согласен с тем, что «судьба Церкви… зависит от дальнейшего раскрытия и развития догматов, от новых откровений»[456], и «сошествие на человечество Святого Духа» станет источником не только новых догматов, «новой соборной богочеловеческой жизни», но и «нового бытия в теократии»[457]. Но если у Мережковского теократия будущего общества – прямое «правление» Христа, то Бердяев называет этим термином «царство всеобщего священства» – «общество священников»[458].
Итак, в своем представлении о государстве Н. Бердяев вполне согласен со взглядами Д. Мережковского. Для Н. Бердяева будущее Царство Божие, или идеальное государственное устроение – теократическое общество, это мистическая величина, которая утверждается внутри Третьего Завета, где все, и Таинства, истинней, чем в православии. «Мы не смеем, конечно, отрицать, что в старой Церкви совершаются Таинства, что в ней есть реальное бытие… но Таинства эти вполне удовлетворяют лишь людей старого религиозного сознания. …Мы вступаем теперь как бы в эпоху Третьего Завета… царство всеобщего священства. В ней таинства должны сливаться с жизнью, сама жизнь должна превратиться в Евхаристию… Жизнь в таинствах и будет тем, что Д. Мережковский называет „святой плотью“»[459]. В системе Н. Бердяева не было понятия «Третий Завет», он старался избегать этого термина, но, говоря о будущем, излагал его религиозные составные как раз в плане Третьего Завета, по-мережковски: «Воплощенную церковь можно увидеть лишь тогда, когда преодолеется религиозный дуализм, когда христианство перестанет быть антитезисом, враждебным миру, когда явится в мир новая религиозная правда о земле, о земном соединении, когда пройдет эпоха религиозного уединения, исполнившего уже свою миссию. Этим не прерывается внутренняя… нить, соединяющая мировую историю и придающая ей религиозный смысл»[460]. Это, по Н. Бердяеву, возможно через явление «свободной теократии как великой исторической силы». Для этого «нужны особенные люди с даром привлекать сердца», которые будут «производить обаятельное впечатление и могут быть зачинателями религиозного общественного движения»[461]. Так высказывался Н. Бердяев, оставаясь воцерковленным христианином, до «социальной реформации» – революции 1917 г., рубежа, за которым взгляды его на «церковную реформацию» претерпели изменения.
Говоря о позиции исторического христианства относительно идеального государственного устройства, философ считал, что оно не поняло слов Христа «отдавайте Божие Богу, а кесарю – кесарево». По его мнению, Христос никак не мог «утверждать дуализма», т. к. «пришел соединить Небо и землю»[462]. Н. Бердяев приводил евангельский сюжет с динарием, на котором был изображен кесарь, и считал, что отвечая на вопрос о подати, «Христос произнес свое отречение от римского государства, признал его безбожным». «Человеческая ограниченность возвела этот дуализм в закон, – продолжал философ, – христианство в истории, вместо того, чтобы преодолеть дуализм и „кесареву“ общественность превратить в „Божию“, подчинилось „Кесарю“, отреклось от „Божьего“ на земле»[463]. Н. Бердяев находит, что Церковь, отказываясь от создания Царства Божия на земле, признает евангельскую истину как бы бессильной преобразить землю.
«Искушением всемирного соединения в государстве и обоготворением земного царства… соблазнилось католичество… создавшее ложную теократию»[464]. Римский дух перешел в Византию, а затем в Третий Рим, «кощунственно соединившись с Православием»[465]. «В русской революции, по-видимому, окончательно разлагается… русский империализм… чисто внешнее царство», – писал философ[466].
На основании этих высказываний сложно судить, признавал ли Н. Бердяев в годы участия в НРС, подобно Д. Мережковскому, метафизическую связь православия и русского самодержавия[467]. Его высказывания более говорят о том, что он видел только внешнее их соединение. Например, что православие «освятило самодержавие», «сделало из государственного самодержавия чуть ли не религиозный догмат», «молилось в церквах за абсолютную государственность» и подчинилось ему, как «князю мира сего»[468]. Это лишило Церковь творческой роли в истории. Относительно позиции Церкви в исторической революционной ситуации 1905 г. он писал: «Лишь немногие священники… произносят религиозный суд над дикими насилиями реакционного правительства», а «Св. Синод выбрасывает за ограду Церкви этих честных священников»[469].
Философ высказывается за то, что желание революции есть не что иное, как «обязанность всякого сознательного существа ставить закон Божеский выше закона человеческого»[470]. Н. Бердяев считает, что права человека, в том числе право на свободу совести, «коренятся» в «Абсолютном Разуме», но не даются и не санкционируются государством. В числе таковых дано «право революции», «опостылевшая, нежеланная народной совести …государственная власть не имеет права длить свое существование… Народ всегда имеет естественное право совершить революцию во имя своего идеала добра»[471]. Но «совершенное народовластие ведет к самообоготворению народа», «человеческая воля… ничего сверхчеловеческого не возжелавшая… уклоняется к небытию»[472]. Потому народовластие – это «ложный путь», если эта народная воля не является сверхчеловеческим единством, на котором почил Дух Божий. «Предельное и окончательное» выражение народной воли может быть только в теократическом государстве, считал Н. Бердяев. Но те, которые «осознали Смысл мировой жизни и ощутили в себе силы творить новую общественность, должны избрать свой путь»[473]. Очевидно, что таким выбором и могла стать социальная революция, одобряемая мережковцами, но не принимаемая Бердяевым. Философ видел этот путь в свободном союзе любви к Богу, когда Бог управляет своим народом.
Насколько изменились его взгляды на Церковь и государство годы спустя? Приведем несколько цитат из «Дневника философа», опубликованного в 1927 г. в издаваемом им журнале «Путь».
Теперь он пишет: «Я склонен думать, что теократическая идея есть вообще ошибочная идея, основанная на смешении двух порядков бытия… Теократическое сознание есть сознание ветхозаветное, а не новозаветное, и христианской теократии быть не может». «В догматическом сознании Церкви нет и быть не может никакого обоснования священной божественной монархии. Теократическая монархия принципиально несоединима с верой в Триединого Бога, в Св[ятую] Троицу, в которой Божество раскрывается не как власть, а как любовь… как соборность Трех Лиц». «В теократической и монархической идее нет ничего специфически христианского, и исторические формы теократии и монархии были лишь относительными формами, соответствовавшими возрасту народов, степени их развития и характеру религиозного сознания»[474]. Н. Бердяев по-прежнему призывает стремиться «не к теократии, не к религиозной монархии и не к религиозной, абсолютизированной демократии, а к Царству Божьему… через реальную христианизацию общества», но оговаривает, что «на пути этом возможны лишь относительные формы»[475]. Для философа по-прежнему само понятие самодержавия противоречит христианскому духовному устроению. «Мир и человечество должны быть устроены по образу Божественной троичности, а не по ложному образу небесного империализма, небесного монархизма. И когда видят теофанию в самодержавной монархии, то этим закрывают возможность подлинных теофаний в человеческом творчестве… мешают истинному реализму в наступлении Царства Божьего… принижают человечество в Церкви, впадают в монофизитство»[476].
Таким образом, мы можем сказать, что и Н. Бердяев в своих умозаключениях о религиозной природе отношений Церкви и государства (в течение первой трети XX в.) придерживался мнения о том, что самодержавие, как и любая другая форма государственного управления, противоречит христианству, т. к. противостоит устроению Царства Божия. В целом это никак не нарушало общего мнения о решении проблемы «Церковь и государство» в контексте тезисов НРС.
Привязывала Н. Бердяева к движению и характерная для НРС проблема «церковно-христианского учения об аде и наказании». «Мы не можем вынести той мрачной темной идеи, что гибель ждет слишком многих, дорогих нам, великих творцов культуры… отпавших от Церкви. …Захотим ли мы войти в Царство Божье, в котором не встретим своего Платона и своего Гете? – спрашивал Н. Бердяев в 1907 г. и отвечал по-мережковски: – Тут есть что-то таинственное и неразгаданное, нераскрытое еще старому религиозному сознанию»[477]. Бердяев старался свести церковное учение об аде на степень нраственного постулата[478]. «Христос и проклятие несоединимы»[479], замечал он, обдумывая идею всеобщего спасения. Однако, в отличие от прямолинейного здесь Мережковского, говорящего о возможности спасения и для падших ангелов, Бердяев говорил лишь о возможности спастись всем[480], в том числе и «вне эмпирического круга Церкви»: «Старое отношение к ереси должно быть пересмотрено… грань, отделяющая ересь от истинной ортодоксии, исторически условна» [481].
