Впрочем… Сколько тебе сейчас годиков, Юл? Сорок пять? И только-то? Тогда понимаю.
Садиться не стал. Карта — мятая, сложенная вчетверо, была уже в руке. Не стоило, конечно, класть в карман…
— На этой карте я пометил восемь объектов, ваше превосходительство. Из них самые главные — два железнодорожных моста, через Северский Донец и Миус. Все эти объекты я берусь уничтожить в течение трех суток. Остальное уже будет зависеть от вас — и от атамана Каледина.
Карту — на стол. Если он действительно Деникин, поймет. Должен понять.
Рассматривать не стал, скользнул по пометкам взглядом. Задумался, ненадолго, всего на миг. Наконец, кивнул:
— Я тоже при докладах неприятному начальству выкладываю изюм сверху. Прежде чем вы доложите по сути, позвольте вопрос…
— Николай Федорович, — подсказал я.
— Николай Федорович… Почему вы с этим пришли сюда, а не в Атаманский дворец?
Я пожал плечами. Хотел, даже заглянул, чтобы записаться на прием. Передумал.
— У Каледина нет войск. Он вынужден снимать с фронта партизанские отряды, чтобы поддерживать порядок в Новочеркасске и Ростове. У Добровольческой армии сейчас около тысячи штыков. Это очень мало, но вы свободны в своих решениях. Каледин слишком опасается за столицу Войска, он… может не понять.
Голова-купол чуть дрогнула. Глаза оставались серьезными, но губы еле заметно улыбнулись.
— Благодарю за доверие… к Добровольческой армии. Насколько я понимаю, вы — капитан Филибер, командир отряда Донских Зуавов?
Донские Зуавы? Мы так себя не называли. Хотя… Почему бы и нет? Донские Зуавы…
— Сейчас в вашем отряде до трехсот штыков, бронепоезд, батарея трехдюймовок. Недавно появилась конница. Так?
Ай, молодца Антон Иваныч! Недаром разведкой руководил.
— Вы льстите нашей «Сюзанне», ваше превосходительство. Она — всего лишь бронеплощадка. А в остальном…
Юл Бриннер резко встал. Шагнул вперед. Я чуть было не попятился.
— Прошу за мной, капитан. Вы доложите — и не только мне.
* * *
Менее всему ему хотелось побеждать в Гражданской войне. По самой простой причине — полной неясности с предполагаемым фаворитом. Самые толковые и головастые в этом Мире, маленьком, порой таком беззащитном, не могли прозреть грядущее — даже на год вперед, на полгода, на месяц. Он — мог, причем без всякого труда. Если душа-бабочка вторгшаяся в самое средоточие здешнего бытия, не заставит Вселенную свернуть с единственной возможной дороги, Будущее не так сложно предсказать. Он пришел к неудачникам — благородным, честным, по-своему неглупым — но совершенно, органически не способным победить. Даже в призраке их триумфа, когда корпуса отважного ганфайтера Юла Бриннера подходили к Туле, разгоняя очумевших от ужаса мексиканских бандитов, чудилась будущая катастрофа. Ни Юл Бриннер, ни Голицын с Оболенским так и не поняли, что дело не только в очередном Панчо Вилья. Поручику Голицыну предстояло душить газом тамбовских повстанцев, корнету Оболенскому штурмовать Кронштадт, а сам Бриннер до глубокой старости водил бы полки от Эстляндии до Урянхайского края, усмиряя инородцев, иноверцев, «хохлов», «азеров», «чехов» и прочих, коим несть числа. Мексика стала бы Поднебесной, чтобы через полвека выросший среди смут Председатель повелел цвести красным цветам — и течь красным рекам.
Он не верил в такую победу. Коммунизм, при котором довелось родиться и жить, казался пусть не единственно возможной, то и не самой худшей дорогой. Если же подобно одуревшим от кокаина поэтессам ценить в истории лишь Честь и Благородство, то Рудольф Сиверс и Анатолий Железняков не менее достойны рыцарских шпор, чем те, кто сейчас собирался на Барочной.
Но он знал и другое. Коммунизм прорастет поздним саженцем на почве, перенасыщенной трупным гноем. Он уже видел, что несут с собой эшелоны озверевших дезертиров, нацепивших на лоб красные ленты. Сражался с ватагами пьяной матросни — «красы и гордости» Нового мира. А это была лишь заря, первые лучи встававшего над страной Солнца Мертвых.
Он знал, к чему приведет поражение. Знал, сколько будет стоить победа.
* * *
— Резюмирую, — вздохнул я. — Перед нами — три группировки противника: Сиверс на севере, моряки в Таганроге и Голубов с Подтёлковым на самом Дону. Единственный выход — разбить их по частям, собрав все имеющиеся силы в кулак. Прежде всего, следует задержать Сиверса, для чего необходимо максимально разрушить железнодорожную сеть. Ростовом и Новочеркасском придется… Придется пожертвовать.
Вновь пришлось переводить дыхание. Прямо как на экзамене, даже в горле пересохло. А у кого бы не пересохло — с такими-то слушателями?
— Предлагать кандидатуру главкома не решусь. Единственное условие — полная, абсолютная власть до окончания военных действий.
Все? Все! Бабочка Брэдбери доклад закончила.
Я ждал, что отзовется Юл Бриннер, но первым заговорил маленький старичок, спрятавшийся в глубине старого продавленного кресла.
— Какой бальзам на душу, господа. «Полная, абсолютная власть»! Ах, капитан, порадовали, право!
— И мосты взорвать к чертовой бабушке, — донеслось от окна. — Пусть боль-ше-вич-ки по морозцу побегают, пешими маршами полный световой день. Славно, славно… Вы, капитан, прямо Денис Давыдов!
Некто в длиннополом пиджаке и невероятных штанах чуть ли не с рюшками (форма у них здесь такая, что ли?) переступал с пятки на носок, упорно не вынимая рук из карманов. На меня так и не взглянул.
Я покосился на Юла Бриннера, но тот молчал.
— А вы бы, капитан, не поленились, сходили к Каледину с вашим прожектом, — продолжал владелец чудо-штанов. — Изложили бы подробно, обрисовали перс-пек-ти-вы единого командования. Потом бы с лестницы скатились — после первого же упоминания о мосте через Миус. Это, господин не ведаю какой армии капитан, есть имущество Войска Донского. Народное добро, так сказать. А уж когда бы намекнули на возможность сдачи Новочеркасска!.. Вы, капитан, меч-та-тель!
Я скрипнул зубами. Пусть я и вправду не весть какой армии, но план придумывали мы вместе: Згривец, Хивинский, Рождественский Дед, однорукий социалист Веретенников. Мы — мечтатели. А эти кто?
— Не обижайте гостя, — прошелестело кресло. — Антон Иванович, покажите капитану нашу карту.
— Да, — кивнул Юл Бриннер. — Конечно. Николай Федорович, взгляните.
Я шагнул к столу. Две карты рядом — одна моя, другая…
Посмотрел. Понял.
— Подобный план мы доложили Каледину неделю назад, — Деникин грустно улыбнулся, покачал головой. — С последствиями, о которых вы уже слышали. Каледин не даст ни одного человека. А нас желает использовать исключительно для обороны столицы. Сейчас все силы Добровольческой армии под Матвеевым Курганом. Мы даже не смогли помочь Чернецову…
Значит, ушастому Кибальчишу не повезло. Совсем не повезло…
— Но вы меня решили выслушать, — уже без всякой надежды проговорил я.
— Именно! — тот, кто стоял у окна, наконец-то соизволил повернуться — резко, чуть не волчком.
…Острая бородка, острый взгляд, подбородок вверх. И руки в карманах.
— Именно, господин Кайгородов. Хотелось убедиться, что не одни мы такие… идиоты. Я, кажется, вас обидел. Это от злости, капитан, прошу извинить. Между прочим, вторая карта — моя. Я тоже — меч-та-тель.
Руки из карманов, плечи — вразлет.
— Господа, буду в оперативном отделе. Если никто не возражает…
Никто не возражал. Острая Бородка повернулся к двери.
— Ах да! Невежа, монстр, бурбон. Еще раз прошу прощения.
Шагнул ближе, выбросил руку ладонью вперед:
— Марков Сергей Леонидович, генерал не ведаю какой армии. Капитан, присоединяйтесь нам, веселее будет. Вместе отравимся… за Синей Птицей.
Хлопнула дверь…
— Пойду и я, — Деникин вновь усмехнулся, все так же невесело. — Знаете, Николай Федорович, не рискну повторить приглашения генерала Маркова. Ваш отряд в тылу у Сиверса сейчас важнее, чем лишняя рота под Ростовом. Желаю всяческого успеха. И удачи!
Кивнул, повернулся.
— Погодите, ваше… Антон Иванович! — не выдержал я. — Я хотел…
Хотел… А что хотел? Рассказать, как покупал «Очерки русской смуты» на последние трудовые? Что у меня на полке — пять его биографий рядком?
— Мне… Мне очень нравится, как пишет журналист Ночин. И мне кажется… Мне кажется, что он прав.
— Мне тоже нравится, — вздохнуло кресло. — Вот оно, Антон Иванович, признание!
Он не смутился — Юл Бриннер не умеет смущаться. Но что-то в голосе дрогнуло.
— Я… Спасибо, капитан. Думаю, журналисту Ночину еще придется потрудиться. Но… Увы, не сейчас!
И снова хлопнула дверь. Был старина Юл — не его. Конец пьесы, персонажи уходят, бросая финальные реплики. Finita la Comedia.
Пора и мне. Оставалось попрощаться с креслом, точнее с его насельником, в чьем кабинете мы и собрались. Я начал вспоминать какое он «превосходительство» — «высоко» или просто…
