Прежде чем отправиться в путь, я предложил возместить ущерб, если у горожан имеются на нас какие-либо жалобы, и ко мне пришла одна уличная женщина и пожаловалась, что Педро Мартинес, который с порезанным лицом, использовал ее и очень грубо с ней обошелся, а обещанных денег не заплатил. Я тут же позвал его и велел дать женщине несколько монет, и она убежала донельзя обрадованная, а он вышел от меня рассерженный, бормоча невнятные угрозы. Затем настало время отправляться в путь. Все пребывали в славном расположении духа, и только у меня занозой в сердце засела тоска от расставания с доньей Хосефиной, несмотря на утешительную мысль о том, что я оставляю ее в роскоши и неге, под присмотром добродетельной жены Альдо Манучо.
Глава девятая
В день отъезда, как предписано обычаем, сам Мирамамолин вышел провожать караван, а с ним — все его советники и знатные мужи Марракеша. Они поднялись на высокую башню, которая зовется Белой и находится возле ворот Баб-Герима, что прямо напротив дворца, а мы вереницей проходили мимо под бой барабанов. Караван шествовал в строгом порядке; отовсюду неслись приветственные крики горожан, облепивших крепостные стены в таком количестве, что казалось, будто здесь собралась добрая половина мира. Мы и вправду являли собой внушительное зрелище — около двух тысяч человек и пять-шесть тысяч верблюдов, навьюченных корзинами с солью, тканями и прочими товарами, в том числе стеклянными побрякушками, зеркальцами и мотками медной проволоки. Люди большей частью шли пешком, ведя за собой в поводу верблюдов. Предводитель каравана по имени Мохамет Ифран знал толк в своем ремесле, так что под его опекой нам ничто не грозило.
До врат пустыни, то есть до местечка под названием Уладрис, мы добирались еще две недели, в течение которых двигались среди бесконечных пальм, то и дело обходя маленькие орошаемые садики и огороды. На ночлег караван останавливался в весьма удобных загонах, построенных кем-то раньше на расстоянии дня пути друг от друга. Посередине загона сваливались тюки и корзины, а верблюдов погонщики выводили на прогулку, чтобы те ели и пили в свое удовольствие. Отсюда пошла шутка, что наши животные избалованы не меньше, чем знаменитый верблюд Тамерлана, имевший право безнаказанно пастись где ему заблагорассудится. Дело в том, что им следовало набраться сил, перед тем как идти в пустыню, — по той же причине дневные переходы были короткими и не слишком трудными.
На очередной стоянке выяснилось, что один из погонщиков украл у товарища небольшой кусок сукна и несколько монет. Мохамет Ифран, упомянутый выше предводитель каравана, в тот же вечер призвал обоих к своей палатке. Остальные столпились вокруг, и воцарилась полная тишина, нарушаемая только ревом верблюдов. Он их внимательно выслушал (истца и ответчика, а не верблюдов), затем кликнул палача и велел отрубить вору руки. Палач повиновался, культи наказанному перевязали, чтобы тот не истек кровью, а руки насадили на длинный шест и пронесли по всему загону, оповещая о свершившемся возмездии. Калеку же, уходя, бросили за ненадобностью, так как проку от него каравану больше не предвиделось. Этот Мохамет, столь безжалостный в отправлении правосудия, был высок, худощав и немногословен. Он никогда не повышал голоса, однако все, кто служил под его началом, торопились выполнять его волю даже раньше, чем прозвучит приказ. И как я уже заметил, хорошее поведение выходило им дешевле.
В час трапезы, дважды в день, на рассвете и на закате, каждый ел из своих припасов. Мавры собирались для совместной трапезы группами по семь-восемь человек, и мы поступали так же. Питались мы в основном кашей из особой муки, с какой арабы готовят вяленую баранину, но, поскольку запасы в тех краях пополнить негде, через несколько дней мука у нас кончилась, и в дальнейшем пришлось довольствоваться той же пищей, что у остальных. Чего нам не хватало, так это вина и сала, которых магометане, темный народ, не употребляют. Фрай Жорди не уставал повторять: „Ну что сказать о законе, запрещающем человеку столь отрадные вещи, как вино и свинина? Такие жестокие правила противны природе и подходят разве что скоту, но уж никак не людям — в этом я убедился на собственной шкуре“. Так или иначе, пришлось привыкать, и то были еще цветочки.
Когда караван проходил место под названием Сагора, ко мне явились несколько арбалетчиков с просьбой разрешить отряду одеваться на мавританский манер, то есть в просторные одежды до земли, а длинный кусок ткани наматывать на голову таким образом, чтобы почти все лицо было закрыто и оставалась только щелочка для глаз. Хитрость в том, что в подобном облачении человек сильно потеет, а так как оно пропускает воздух, получается ощущение прохлады; кроме того, не нужно целый день отплевываться от песка. Я посоветовался с фраем Жорди, и он дал разрешение. Но я поставил одно условие: когда вернемся в Кастилию, никому не рассказывать, что мы пересекли пустыню одетые как мавры, иначе нас засмеют или, того хуже, наградят какими-нибудь гнусными мавританскими прозвищами. Все тут же согласились, сочтя эту предосторожность в высшей степени разумной и необходимой. Так что дальше мы шли, закутавшись в белые одеяния, — чтобы поддержать своих солдат и не выделяться среди них, я и сам последовал их примеру. Фрай Жорди и его послушник выдержали еще два дня, но в конце концов сдались и они, ко всеобщему тайному облегчению.
В скором времени мы ступили в область, которая по-арабски называется Сахель, или Дорога жажды и страха. Столь звучных имен удостоилась каменистая пустошь, необозримая, как открытое море, местами плоская, местами гористая, где нет ни деревьев, ни травы, ни других растений, за исключением редких кустов и колючек. Животные там тоже не водятся, разве что обитатели пустынь, из тех кому не требуется вода: ящерицы, змеи, скорпионы да еще изредка гиены и дикие собаки, вечно скалящие зубы, как волки в феврале, — словом, одни опасные твари. Вода встречается редко, только в колодцах, разбросанных на расстоянии многих дней пути один от другого, и найти их очень трудно. Колодцы эти на удивление глубоки, вода в них едва пригодна к питью, солоноватая и горячая. Но если караван собьется с дороги или наткнется на пересохший колодец, то все погибнут, и люди и верблюды, — а порой именно так и случается.
Первый колодец, который мы обнаружили после мучительного восьмидневного перехода по обрывистым тропам и выжженным каменистым урочищам, носил имя Чега. Накануне мы весь день шли по ущелью, усеянному останками людей и верблюдов, некогда заблудившихся и нашедших здесь свой конец. Человеческие кости были совершенно белые, еще белее тех, что мы видели возле замка Ферраль, где впервые пришла ко мне моя донья Хосефина; на верблюжьих же скелетах сохранилась жесткая, высохшая шкура, натянутая туго, словно кожа на барабане. Когда мы проходили мимо, Мохамет Ифран, указывая на них, пояснил мне: животные умерли только потому, что погонщики утратили рассудок от зноя и жажды и зарезали их, чтобы напиться крови. Иначе верблюды учуяли бы воду, и им хватило бы сил до нее добраться — правда, возле колодца они бы все равно погибли из-за того, что некому набрать из него воды и напоить их. Таков суровый закон пустыни: животным не выжить без человека, а человеку — без животных. Мы оценили мудрость его слов и наглядность преподнесенного нам урока.
