Первый колодец, который мы обнаружили после мучительного восьмидневного перехода по обрывистым тропам и выжженным каменистым урочищам, носил имя Чега. Накануне мы весь день шли по ущелью, усеянному останками людей и верблюдов, некогда заблудившихся и нашедших здесь свой конец. Человеческие кости были совершенно белые, еще белее тех, что мы видели возле замка Ферраль, где впервые пришла ко мне моя донья Хосефина; на верблюжьих же скелетах сохранилась жесткая, высохшая шкура, натянутая туго, словно кожа на барабане. Когда мы проходили мимо, Мохамет Ифран, указывая на них, пояснил мне: животные умерли только потому, что погонщики утратили рассудок от зноя и жажды и зарезали их, чтобы напиться крови. Иначе верблюды учуяли бы воду, и им хватило бы сил до нее добраться — правда, возле колодца они бы все равно погибли из-за того, что некому набрать из него воды и напоить их. Таков суровый закон пустыни: животным не выжить без человека, а человеку — без животных. Мы оценили мудрость его слов и наглядность преподнесенного нам урока.
Идти дальше становилось труднее день ото дня. По мере нашего продвижения по пустыне дни делались все жарче, а ночи — все холоднее. Рассказываю и сам удивляюсь: как это возможно, чтобы в одном месте в течение суток знойное лето сменялось суровой зимой? Но являлись нашим глазам и более странные чудеса. Проходя местность, которую называют Дахад, мы лицезрели одинокие валуны, разбросанные по каменисто-песчаной почве, и каждый был столь велик, что трое мужчин, взявшись за руки, не смогли бы охватить его. И валуны эти двигались сами по себе, словно гигантские улитки, оставляя за собой глубокий след в земле, не выдерживающей их тяжести. И снова пустился в объяснения Мохамет Ифран: это не что иное, как духи пустыни, сказал он, и катаются они, чтобы скоротать досуг, наперегонки. По-арабски духи пустыни называются „эфрим“, иногда они благоволят караванам, а иногда нет, так как нрава они переменчивого и озорного. Как и люди, они делятся на мужчин и женщин, и если женский дух заглядится на караванщика и влюбится, то уже не покинет его никогда, даже если тот выйдет из пустыни. Валун будет ждать его возвращения на границе плодородных земель и неотступно сопровождать караван, заботясь, чтобы он ни в чем не испытывал нужды, указывая, если потребуется, колодцы, и тайные источники, и лучшие дороги, по которым быстрее и безопаснее всего добираться к намеченной цели.
Еще одно чудо, весьма удивительное. В пустыне из-за недостатка дождей и родников не бывает настоящих рек, зато есть реки из песка, одни главные, другие поменьше, иные мелкие песочные реки притоками впадают в большие — точно как в христианском мире. И все они движутся (ночью сильнее, чем днем), текут между камней и скал и порой стирают с лица земли дороги, а порой изменяют их направление, иногда могут засыпать колодец, а другой раз — обнажить новый. Словно морские волны, перекатываются струи песка — если случилось тебе заночевать в русле такой реки, то проснешься наутро под песчаным одеялом, и это невероятное зрелище, как будто тебя похоронили накануне.
Мы, христиане, были малость подавлены — и куда сильнее напуганы столь мрачным путешествием, но никто не выдавал своих чувств, даже с ближайшими друзьями не делились, боясь показаться трусливее мавров. Так что, зажав, как говорят в народе, сердце в кулак, мы следовали за караваном и старались во всем подражать нашим спутникам — бесспорно, эти люди хоть и иноверцы, да знали куда лучше нас, что и когда делать. Мы ели и пили в те же часы, что они, по нужде ходили туда же, куда они, — словом, повторяли каждое их движение за единственным исключением. Дважды в день мавры прекращали все дела и, простершись на чепраках лицом в сторону Мекки, возносили свои молитвы. Мы же в это время собирались вокруг фрая Жорди, слушали мессу, и молились истово, и каждый в сердце своем просил Господа о благополучном окончании этого путешествия. А я, кроме того, молил Его даровать мне скорое возвращение, чтобы моя донья Хосефина снова была со мной — я вспоминал ее день и ночь, и мысли о ней разгоняли тоску. Воображение рисовало мне, как я откажусь жить без нее дальше и как повелитель наш король с Божьей помощью отдаст мне ее в жены в награду за труды мои, когда я, вернувшись, преподнесу ему не один рог единорога, а целых четыре или даже пять. Я обещал себе, что буду холить и нежить госпожу моего сердца, одену ее в шелка и драгоценности, как королеву, чтобы все родственницы и соседки ходили к нам в гости любоваться ею, скрипя зубами от зависти. В подобных мечтах я черпал утешение и мужество на протяжении всего пути.
Когда в первый понедельник следующего месяца караван остановился на привал неподалеку от оазиса под названием Силет, одного из наших, парня по имени Хуан Гарсиа, укусила в ногу какая-то тварь. Родом он был из городка в окрестностях Толедо, превосходный арбалетчик. Лекарь надрезал место укуса, пустил кровь как следует, чтобы выгнать яд, но все равно пораженная плоть опухала и чернела, и глаза его стекленели от внутреннего жара, и пересохла слюна, и сколько ни прикладывал фрай Жорди свои мази, сколько ни поил его разными настойками, сколько ни молились мы за него — ничто не помогло, он умер. Первая в наших рядах смерть в чужом краю, зловещее предзнаменование грядущих потерь, опечалила и удручила нас безмерно, поэтому, войдя в Силет, мы ничуть не обрадовались, хотя ждали этого, как великого дара.
Силет представляет собою небольшую долинку с семью колодцами, пальмовыми рощами да скудной зеленью, сильно обглоданной верблюдами и козами. По ней разбросаны несколько жалких глиняных лачуг, там и тут видны полуразрушенные стены — остатки какой-то деревни, стоявшей здесь в лучшие времена. В тени саманной стены мы и разбили стоянку, на которой провели два дня, чтобы животные вдоволь напились воды. А на второй день пришли туареги, те самые, что разбойничают в пустыне и берут мзду с караванов. Их было всего-то десятка три, вооруженных короткими мечами, но, несмотря на это, Мохамет Ифран принял их в высшей степени радушно и со всеми церемониями, а потом удалился в свой шатер с одним из них, судя по всему — главарем, тощим человечком с жидкой белой бородкой. Долго они о чем-то договаривались, затем из шатра вышел мавр, который ведал хозяйственными делами каравана (он тоже сидел с ними), и велел перегрузить на туарегских верблюдов кое-какие ткани, несколько треножников и котлов, а также какое-то количество соли и боеприпасов — это и была наша дорожная пошлина. Когда погрузка завершилась, туареги рассыпались в прощальных любезностях и удалились, гордо выпрямившись в своих седлах. Самое занятное, что голову они обматывают неимоверно длинными кусками ткани черного цвета, поэтому струящийся из-под тюрбанов пот окрашивает в синеватый оттенок их лица, а заодно и руки (во время беседы они то и дело прикладывают руки к лицу). Таким своим видом туареги страшно гордятся и никогда не моются, чтобы его не утратить, — впрочем, возможно, сказывается и недостаток воды в пустыне, ведь даже мавры там совершают омовение при молитве не водой, а пылью. Уж поверьте, когда спустя два месяца тягот и лишений мы вышли оттуда, пахло от нас ничуть не лучше, чем от верблюдов. Однако, как будет видно из дальнейшего, недостаток воды оказался далеко не худшим из уготованных нам испытаний.
