Камчатка, по дороге к сопке Колдун
Пикник без жён
Тоска зелёная вернуться из полугодового похода в разгар лета. Тоска становится ГУСТОЗЕЛЁНОЙ, коли тебя никто не ждёт: семья на материке греются на солнышке. Стоило бы шагнуть «влево» (холостячек – пруд пруди!), но уже на завтрашнем подъёме флага все будут «мыть кости» твоего левака. Одним словом – военный посёлок, где все и всё друг про друга знают. Ресторанов как таковых не было. Их компенсировали два кафе. Но и тут были свои «фэ»: для холостяков заведения слыли «местом отдыха», женатым же – вертепом. Каково?!
Но, когда потоки либидо выпрямляли извилины, то «женатики» забредали и сюда «попить пива». После чего неизменно удалялись «слить» в прибрежную чащу бухты Авача. А в связи с многолетним окроплением уриной вышеупомянутой зелени, мужики осваивали брёвна-плавник у прибойной полосы. Роза ветров уносила ароматы рощицы в сторону посетителей кафе. И те затаивали дыхание метров за сто до желанного крыльца. Аммиак щипал лишь глаза. С непринуждённым видом кладезь пива и кальмаров посещали работники военторга рангами повыше: манила халява.
Мы вышли на берег, смеркалось. Песочный «Партер» был занят частично ввиду будней. Бивуак соорудили одномоментно. Залив добросовестно поставлял на побережье как тарное топливо, так и вполне приличные брёвна. Солнце за день снабдило древесину благодатным теплом. Озарённые костерком, мы с Лёшкой разложили на газете снеди. Серёга уложил питиё «Столичную» материковского пошиба в песочную лунку-холодильник. И, если в бухте вода была не теплее двенадцати градусов, то водка обещала в скорости стать приемлемой, «со слезой». Начали с «шила» (корабельного спирта), в закуску пошли банки печени трески из провизионки и хлеб нашей же выпечки. Запах прованского масла смешался с ароматом шашлыков от соседского «вигвама». Усилить эйфорию предполагали попозже из ракетницы. Но допивши спирт и загляделись на звёзды. Послышался шум прибоя, хотя опыт обезопасил нас и костёр: было достаточно далеко и высоко. Раззяв всё-таки подмочило: явно не флотский мат заглушил перекат гальки. Благостно потянувшись, подставлялись теплу головёшек самопального очага. Из-за сопки нехотя вывалилась луна, обозначив серебро на ряби вод. Консервы как-то внезапно кончились.
– Лёша, вынь из лунки «злодейку со слезой»! Да колбаской поподчуй!
– Серёга, ты куда смотрел!? Это же даже не любительская, – один жир!
– Кончайте собачиться, всю благость на «бочку» зацепили… (мёртвое якорное устройство). Может вторую почнём, да ракету жахнем? Кто там, в потёмках шурудит у закусона? Лёша, дай поленце, засвечу…
Не успел я поднять факелок, как нечто огромное, хрюкнув, «пустило ветры». Звук был сродни пуску дизеля. Вместо колбасы головёшка высветила пустую газету с огромным коровьим ляпом и отверстиями как от винтовки СВД. Нечто, «подавая гудки в тумане», аки болшегрузный танкер вихрем промчалось уже через весь «партер». Романтичную публику смело в сторону пирса. По лексикону выкриков, оценивающих происшедшее, – это были корабельные ребята. Частично беглецы укрылись в уриновой чаще, куда медведь, а это был всё-таки он, внедриться не рискнул. Его когти бывают в длину до фута, так что нос с ними не заткнёшь.
Быстротечная ситуация разрядилась едва не через четверть часа. Нас трясло, а «те уже далече». Осиротевшие костры и мангалы перемигивались в унисон со звёздами. По медвежьим лепёшкам отследили путь косолапого, снимая на ходу слегка подгоревший шашлык на правых победителей.
– Лёха, пошарь, пузыри целы? Там пара должна быть!
– Да чего им в песке сделается… Вот только этот грёбанный экскаватор черпнул на них с полтонны песка и с ведро дриснул! Айда вместе искать, а то говно месить одному мне не в охотку… Да оно ещё тёплое. Не боись, воды в бухте – залейся!
– Братцы, живём! Водка цела и холоднёхонькая! Хлебца бы с контрибуцией! А то мишка весь берег покрыл фекалиями, скотина. А колбасу с булкой видно слопал. А вон и пара «французов» со Смоленской дороги идут на наш редут!
Подошли два парня и девчонка. Не выдержали, видно в рощице едучего запаха. Подошли к своему (как видно) костру, слегка посетовали и последовали нашему примеру: собрали дань для своего пикника. Спросили, не надо ли нам чего выпить-закусить. Мы сослались на чрезмерную сытость. Следом же рассмеялись и выпили за то, что сами не стали закусью. Спасла пресловутая «медвежья болезнь». Затем Серёга запустил штук пять ракет. Со стороны Петропавловска кто-то жахнул ответно. Может мы какой-то знак подали, да не дай бог-погранцам! Но ведь это милях в тридцати, ежели напрямую. Вполне успеем догулять. Так что пикник удался на славу: дров, провианта и хмельного, – гуляй напропалую. Тем более, что завтра у нас сходная смена! И запустили в небо остаток ракет. Пусть там думают и гадают о значении пиротехнического пошиба, а мы – спать по домам!
Судьба Макара или Ангел в ночи
Дед Макар сидел на топчане в уютной сторожке. Его руки в узловатых венах лежали перед ним. Заскорузлые и серые, как вся его жизнь. Он сидел и вспоминал. Страшные картины голода и чахотки. За два голодных года, почитай, полдеревни полегло. Нанятые на сходе мужики из соседнего села выносили и хоронили умерших. Трупы вывозили за околицу на погост прямо на дрогах. Тела некоторых ещё не закоченели и руки, ноги свисали с краёв бедняцких телег. Они мотались, будто плети, когда колёса попадали в очередной ухаб с весенней грязью. Вымирали семьями.
Первый год был большой недород по засухе. Скот резали, отчаявшись прокормить. Особенно жалко было молочных кормилиц – коров. Обессиливали от недоедания мужики, да бабы, а вослед и рахитные дети. По первости спасало хотя и худосочное, но мясо. Может и потому одолевала людей нутряная гниль, что не видели они живой пищи. Полудохлые животные и птицы не годились для полнокровной трапезы. А хилая еда, известно, не сулит здоровья. Зря только скормили им по осени почти последнюю картошку и брюкву. Да и чего там было скармливать! Жужель гороховая, да овощ не толще верёвки. Да ботва, что тот ковыль в поле. От слабости пошла по людям исподволь чахотка.
Руки чахоточных не слушались, ноги тряслись, в груди хлюпало и манило прилечь. Бабка Яшиха, знахарка и повитуха замаялась, поднимая измождённый люд. И потчевала-то водой из кувшина, да заговором, не то молитвой. Детям растирала грудки холодной влагой, и давала питьё на травах настоянное. За ней тенью следовала Валюха-Горюха, помощница и сиделка. Но спасти удавалось немногих. Есть-то было почти нечего. Что и было, отдавали детям, да мужикам, что дрова на зиму готовили и землю пахали по весне. Да только и это лето не больно урожайное сподобилось. Яшиха сокрушалась, когда убеждалась в бесполезности ухода. Коли кто сплевывал, откашлявшись по её просьбе в лохань под рукомойником, а мокрота тонула. Сие была верная примета крайности болезни. И сюда вскорости подъезжали дроги.
Так и пришёл черёд семьи Макара. Дочки сидели на завалинке на весеннем солнышке. От голода и заедаемые вшами они казались некими увядающими былинками. Их тщедушная мать хлопотала подле них, вычёсывая паразитов. Её руки едва шевелились. Потом зашлась в кашле, губы окропились кровью и она прошла-прошелестела лёгким дуновением в хату. Слёзно посмотрела мужу в глаза, будто загодя знала: оставляет детей на него. Две дочки и три сына родила Пелагея, да уж было начала поднимать их на ноги, как случилась эта страшная напасть. Прибралась по привычке на столе и у печи, хотя там и так было пусто, кроме травяного взвара. Душа её иссохлась, измытарилась. Глаза округлились и под ними темнели круги, а заботы всё не покидали. Она было сварила суп из молодой крапивы и лебеды. Но есть не могла. Тихо позвала детей и легла в последний раз. На том и иссякла её женская ипостась, на коей держалась ради детей, семьи. О них пеклась. С тем и отошла. А без матери дом как бы уже сиротский.
Макар Семёнович тоже был плох и всё чаще лежал в ожидании своего смертного часа, когда почуял: смерть вошла в их дом и забрала самое дорогое – душу, коей была его Пелагеюшка. Теперь она лежала рядом бездыханная. И незнакомые мужики с повязками на лицах вынесли её из избы. Как же так, получается, что теперь его черёд… Макар едва встал и выполз вослед ушедшим. Стоял, держась за дверной косяк, пока телега не свернула на другую улицу добирать урожай смерти. Дети смотрели на него. И он вспомнил про суп, что накануне сварила жена. И он понял для себя: надо жить! Чугунок был почти горячий. Похлебали, хотя и впустую, но тут же захотелось отринуть уготованную смерть.
Весна щедро разливала солнышко, обогревая землю. Сочно зазеленела травка. Кое-где, а то и сплошняком зазолотились одуванчики. Тщедушные людишки копали коренья, рвали листья, шелушили еловые шишки. Ссыпали в чугунок и варили. Инда на потребу удавалось вырыть прошлогоднюю картошку на огородах. Её почитали за счастье: овощ придавал сытость и маленько силы.
