— Я это знаю уже…
Удивительная осведомлённость. Сидит в компании артистов, слушает анекдоты, хохочет вместе с ними и всё видит, всё знает, всё запоминает. А намотав на ус всё виденное и слышанное, проявляет свою самодержавную волю.
Бывший царь любил слушать, как Плевицкая пела «Стеньку Разина». Иногда царь экстренно вызывал её к себе официальным путём, например, через московского генерал-губернатора в Царское Село, чтобы петь. Для этого ей приходилось откладывать назначенный в Москве концерт и немедленно ехать в Царское. И получается какой-то первобытный хаос.
Народная певица, выступления которой ожидает вся Москва, едет к царю, чтобы петь пред ним.
Ликуй, народ!.. Народная певица Плевицкая поехала к царю рассказывать ему повесть о народном герое Степане Разине, о безысходной народной нужде и о народных «жемчужных слезах».
Таким наивным удивлением собеседник певицы заканчивает своё сообщение.
Но ещё больше был бы удивлён собеседник Плевицкой, если бы увидел десятки, сотни «дел охранного отделения», которые попадали на стол к бывшему царю из рук Протопопова и других министров внутренних дел, верою и правдой служивших последнему Романову.
Все эти дела носят следы внимательного просмотра со стороны царя. Поля этих «дел» пестрят пометками, сделанными характерным почерком Николая, напоминающим женскую, а не мужскую руку… Целые абзацы подчёркнуты его рукой и снабжены вопросительными или восклицательными знаками…
Этому занятию царь, очевидно, предавался охотно, всею душой, как и чтению копий с разных чужих писем, доставляемых Николаю не только из московского и петроградского «чёрных кабинетов», но и из других таких же учреждений, существующих во всех почти главных городах России и Сибири…
Дело охраны, внутреннего и международного шпионства и провокации при последнем Романове было поставлено на «должную высоту»… Все донесения своих агентов царь не только прочитывал, но изучал, как и дела «охранки»…
И Николай «знал всё»!..
Знал, что на даче в Териоках, у А. Б. Петрищева, состоялось собрание комитета партии народных социалистов, в лице самого Петрищева, А. Роде с женою, профессора С. А. Венгерова, литератора Пешехонова, Мякотина, Богораза с женою, А. К. Леонтьева и неизвестной девицы… Знал, о чём шла речь на заседании этого комитета.
Охранное отделение, в просторечии «охранка», это учреждение идеально работало ради интереса и пользы своего венчанного хозяина.
Вот один из обнародованных в печати ярких примеров чистоты «охранной работы».
«Депутат Н. С. Чхеидзе, собрав у себя на квартире 9-го октября минувшего года 14 человек для обмена мнениями по вопросу о текущем политическом моменте и по поводу волнений в Туркестане, вряд ли мог думать, что среди его гостей — все они люди более или менее известные — был агент охраны. Между тем подробнейший доклад об этом собрании, представленный начальником охраны генерал-майором Глобачёвым, не оставляет никаких сомнений в том, что сведения о собрании получены не из вторых рук.
У Н. С. Чхеидзе присутствовали: А. Ф. Керенский, А. В. Пешехонов, В. А. Мякотин, сотрудник „Летописи“ Ерманский, Б. О. Богданов, Н. Д. Соколов, В. В. Водовозов, представитель рабочей группы центрального военно-промышленного комитета Емельянов, две женщины: „Анна Петровна“ и „Александра Васильевна“ и ещё трое мужчин — один „сорока лет, блондин, высокого роста, с длинной бородой, спускающейся до половины груди“, другой „тридцати лет, бритый, низенького роста, брюнет, еврейской национальности, называвший себя народным социалистом“, и третий „тридцати пяти лет, среднего роста, рыжеватый брюнет (!) еврейского вида, довольно плотный, с небольшими усами“. Кого подозревать? Кого надо было бояться? Рыжеватого брюнета, блондина или?..
Кто-то из историков сказал, что к концу мрачного XIV века каждый испанец делался шпионом шпиона. Останься старый режим на двадцать лет, он неминуемо довёл бы нас и до этого.
Или ещё такой случай. В донесении от 15 октября 1915 года сообщается: „Член петроградской городской управы В. Н. Новиков в беседе с одним частным лицом рассказывал про „расхождение“ кадет следующее…“ И далее приводится такой выразительный монолог г. Новикова, что даже чувствуются интонации его, и само собою напрашивается предположение, что это „частное“ лицо тотчас же после беседы помчалось в охранку и под свежим впечатлением настрочило доклад, между прочим, вполне литературный, умелый и толковый.
Надо вообще заметить, что доклады писались отнюдь не канцелярским казённым стилем, обычно оставляющим после себя нечто похожее на ощущение от наждачной бумаги. В некоторых из них чувствуется темперамент писавшего, склонность к полемике, публицистический задор, мелькают даже цитаты из поэтов. Короче говоря, это были своеобразные рукописные газеты, посылавшиеся царю и нескольким избранным лицам, которым надо было знать о „настроениях“. Иногда эти выпускавшиеся „на правах рукописи“ газеты — „совершенно секретно“, „совершенно доверительно“ или просто „секретно“ — заключали в себе одну лишь статью, скажем, передовую. Другие имели вид сплошного обзора печати — легальной или нелегальной. Третьи представляли „хронику“, и надо отдать справедливость безвестным „сотрудникам“: их отчёты о собраниях, заседаниях и даже лекциях гораздо интереснее и объективнее таких же отчётов в периодической печати.
Но „охранка“ освещала не только деятельность обывательской мошкары.
Сами „охранные пауки“ большого и мелкого калибра — по долгу службы или из усердия — занимались взаимной „слежкой“; и результаты таких наблюдений представлялись по начальству, вплоть до… Николая II.
Вот некоторые из таких донесений и „осведомлении“ более мелкого масштаба и, так сказать, домашнего характера.
Пристав Глобачёв сообщает полицмейстеру Значковскому „совершенно откровенную подробную аттестацию о нравственных и служебных качествах своих помощников Олифера и Войко“. Первый описывается в самых привлекательных красках — „поведения трезвого, нравственных качеств одобрительных, карточной игрой не занимается, не любит проводить время (!) и ухаживать за женщинами“, второй получает аттестацию менее похвальную: „ведёт обширный круг знакомств с женщинами, любитель азартных игр в карты, страшно высоко ценит свои служебные познания, в каковых слаб, и не дорожит службой, что было высказано, имея за спиной богатого отца“.
Так пристав Глобачёв „совершенно секретно“ пишет полицмейстеру Значковскому.
Повернём это маленькое зубчатое колесо, и оно приведёт в движение следующее. На документе, именующемся „Список приставов с аттестацией“, уже характеризуется сам Глобачёв. Рядом с его именем стоит: „Распорядительный, энергичный пристав, но интриган“.
Зубчатка движется и увлекает за собой новую, которая раскрывает перед нами аттестацию уже самого полицмейстера Значковского, аттестуемого, очевидно, градоначальником…
Изобразительными средствами все доносители владеют при этом отменно. Не по-гоголевски ли звучат следующие характеристики?
„Полковник Галле — на все руки мастер, но пальца в рот не клади.
Полковник Шебеко — умный и дельный, но ловкий и хитрый, почему доверять ему надо с осторожностью.
Коллежский советник Зарецкий — удовлетворительный пристав, но немного штукарь.
Подполковник Пчелин — хороший, но требует надзора; была история по денежной части“.
Такова была эта система беспрестанной слежки друг за другом, неусыпного доносительства, создавшего для каждого звена вынужденную необходимость поддерживать механизм всего строя, чтобы не погибнуть самому.
Поддерживая один другого и находясь в зависимости от окружающих — соглядатаев, доносчиков и молчаливых духовников, знавших всякого рода тайны, — все эти крепко спаянные между собою обманом, насилием, взятками и убийством люди, должно быть, презирая друг друга, в то же время были сильно заинтересованы в этой спаянности, как кирпичи высокого свода, готового каждую минуту обрушиться. Кирпич справа, может быть, не знает о кирпиче слева, но зато он убеждён, что таковой должен быть на месте. Без этой веры он вне существования.
В данном случае этой верой была идея, воплощённая в слове „царь“, гипнотизировавшем звенья всего механизма. Идея была устранена — и вся сложная система маленьких и больших цепких зубчатых колёс мгновенно распалась, обратившись в прах, не оставляющий после себя и тени.
Внезапной гибелью своей она показала самое безнравственное из зрелищ — „бессилие грубой, бездушной силы“.
Этими словами кончает свою содержательную заметку наблюдательный хроникёр-бытописатель… Но и он не подходит к решению вопроса: почему так занимали царя охранные дела? Какие побуждения заставляли его отдавать так много внимания доносам, заботиться о насаждении сыска, провокации и нравственного разложения в обширном своём царстве?
