большевиком, его из-за наград и ран солдаты слушали, как соловья. И потом, в Сибири и на Дальнем Востоке, ему, очевидно, тоже верили…
— А нам будут верить?..
— Лично тебе? Если ты упросишь директора не выгонять хулигана, который тебе жизни не даёт. Для кого-то это будет знаком твоей силы. Таки да, как сказал бы мой отец. А дальше — работай с мозгами этого парня. Логикой можно подействовать на всех.
— Если бы так…
— Володя, у тех, кто тебя, Володю Телицына, захочет раздавить, тоже будет работать не стремление к хаосу. Человек хочет преуспеть. Только для этого он решил раздавить лично тебя. Не смотри на меня так. Ежовщина на этом и паразитировала. И самое скверное — с этими мерзавцами до сих пор никто ничего не сделал. Ну, может быть, кто-то слушает их поменьше.
— Из-за них Бродскому до сих пор никаких ходов
нет.
— Ирочка… Хорошо, если человек вообще готов к таким вещам. Блок, в конце концов, просто нажил рак, насколько я подозреваю. А что перенесла бедная Анна Андреевна! Но… Это вопрос о том, много ли кошмаров выдержишь. Я вот выдержал ополчение, потом — здесь всю блокаду… Спасибо, хоть твоих бабушку и маму удалось выпихнуть в эвакуацию! Тем более там состоялась встреча с твоим отцом. Счастье среди горя!
— Дед…
— Ну пожалуйста, не реагируй. Ты ещё не знаешь того, что я видел в первую зиму. Пока я щажу психику. Твою и твоей сестры. Потом узнаете, у Берггольц об этом написать не хватит духу! Только мне после этого уже не было страшно ничего. Когда бабушка умерла, я, вообще, беспокоился не за себя, а за вашу семью. Хотя рядом с моими анкетными данными Сталин знает что творилось!
— Дед… А вот с этим… Лутониным ты общался? Ну, в советское время?
— Молодец, мой мальчик! Научился задавать вопросы на засыпку! Отвечаю… Как-то, когда я уже делал фундаментальную науку и даже прославился, меня погнали читать лекции на какие-то командирские курсы. Так Коля… То есть теперь Николай Демьянович… Нагрянул с инспекцией из Москвы. Проверял так жёстко… А меня узнал, и я потом с ним очень долго беседовал. Приватно. Естественно, спиртное на столе было. Прошло ещё сколько-то лет, и я уже был рад, что эту встречу никто не запомнил или не заметил. Во всяком случае, со мной всё же ничего в тридцать седьмом году не случилось.
— Дед… А как ты думаешь, такое ещё возможно? Как в тридцать седьмом?
— Володя… У тех, кто это сам тогда пережил, да ещё в кабинетах, на второе издание духу не хватит. А вот запугивать людей будут, чтобы из-под их власти не выходили… Дальше — ваше дело, как среди этого строить свою судьбу. Я-то что… Сам подумай, сколько мне осталось. Да я и привык, что жизнь меня то наградит, то обойдёт… Вот эта моя первая любовь, я вам рассказывал… Последнее, что я о ней знал, — это что она стала сестрой милосердия в ту же Первую мировую… А дальше что? Если она оказалась где-нибудь в эмиграции, может быть, это для неё было очень плохо. Она любила Россию… А если в этой связи свернуть на её личное везение? Дворяночка, и ещё довольно родовитая, сам понимаешь… Ладно, на такие вопросы надо отвечать всю жизнь. Так может, вы и ответите…
— Дед, мы всей правды, наверное, не знаем.
— Вот поэтому, милый, я вам и рассказываю по чуть-чуть… А что вы думаете, Дмитрий Кузьмич на фронте видел и нечто похуже моего. И ваш родной отец тоже… Я это понимаю. Правда может иногда и убить. Поэтому давайте пить чай, как в плохих пьесах. Поверьте, я устал от разговоров, как и вы.
Володя и Ира как-то послушно удалились на кухню. Анатолий Семёнович же начал колдовать над магнитофоном. Потом сел в кресло, откинувшись на спинку оного. Снял очки. Протянув руку, положил их на стол. Прикрыл глаза.
«Осенние листья шумят и шумят в саду», — разнеслось по комнате. Уточним: пела великая Надежда Андреевна Обухова…
Видимо, в Ленинграде тоже была осень.
18.08.2017
01.04.2018.
Незадолго до одной катастрофы
Рассказ с очень сильными реминисценциями
Точные ощущения сильной любви
невозможно восстановить в памяти…
И. Меттер. «Пятый угол»
Примерно середина июля 1914 года. Стиль, конечно, старый. Во всех смыслах.
К примеру, в этих питерских меблированных комнатах (они же — номера) обстановка новизной не отличается. Что-то в стиле модерн — не помню что, — конечно, есть. Но в основном — сборная какая-то мебель. В смысле — эклектически подобранная. Да и номер сам по себе такой, чтобы только маленькому человеку с барышней вечер или ночь провести.
Катя лежит с открытыми глазами, натянув легчайшее одеяло до подбородка. Рядом — Тевлик Субботовский. Он ещё спит. Или просто у него глаза закрыты — сразу не скажешь. Излишне отмечать, что эти наши герои уже не дети.
Хотя — молодость… Вот и одеяло у пары общее.
Но Тевлик открывает глаза. Не поднимая голову с подушки, обводит взглядом комнату. Чувствуется, что он немного близорук.
— Катюша… Ну здравствуй, милая женщина.
— Доброе утро, Толенька.
— Полежим ещё немного. Спешить некуда, и в целом вроде рано.
Тевлик вынимает из-под одеяла голую руку. Повернувшись, гладит Катю по голове. Потом просовывает ей руку под затылок.
Катя поворачивается как-то так, что в итоге Тевлик под одеялом обнимает её за плечи. Потом — лежат… И тихо. Да и разговоры очень негромко звучат.
— Ещё даже никто не проснулся, — нарушает молчание Катя. — Вон там, по соседству.
— После бурной ночи отдыхать надо всем, — философски отзывается Тевлик. — Но что было делать? Не у тебя же и не у меня устраиваться. А тут, кстати, и коридорный — свой парень. Дрались когда-то в одном строю. Теперь всегда готов помочь старому товарищу. А что я еврей, ребят, кстати, никогда и не раздражало.
— Сейчас о ненависти лучше не думать.
— Тоже правильно. Ещё нервы на эти мысли тратить… Лучше — о любви… Катенька, а ты понимаешь, что вся наша жизнь теперь разделилась? Вот так — до этой ночи. А вот так — всё, что будет после. Тем более мы первые друг у друга.
— Мы любим друг друга.
— Поэтому и первые.
Помолчали. Теперь уже Катя осмотрелась, чуть-чуть приподнявшись. Раза два её взгляд останавливался на обуви, одежде и нижнем белье — мужских и дамских. Как-то уж очень аккуратно и то, и другое, и
