Неподвижно смотрел он на огонь камина. Перед его глазами встала тяжелая сцена встречи обеих женщин. Он ясно видел перед собой нежное, чистое, одухотворенное лицо одной и грубую, вульгарную, безобразную физиономию другой. Он сжал ручки кресла. Стон вырвался из его груди. Годдар почувствовал острое отвращение и презрение к женщине, с которой был связан. Его мутило от одной мысли о ней.
Им овладела бешеная злоба, злоба на все и на всех: на свой нелепый брак, на грубую натуру жены, на пьянство ее отца, на когда-то хорошенькое ее лицо, которое ему вскружило голову — и, наконец, злоба на лэди Файр. Зачем она обратила на него внимание? Зачем заманила его в свои сети и сделала его своим рабом? Он чувствовал к ней сейчас ненависть за то, что ее чувствительные нервы не выдержали вида пьяной женщины. Он ненавидел ее за то, что она открыла ему врата рая для того только, чтобы потом захлопнуть их и с презрением изгнать его!
Легкий удар по плечу заставил его вздрогнуть. Он сердито обернулся — это был Глим.
— Я все время разыскиваю компаньона, чтобы вместе пообедать. Пойдемте! — сказал он своим обычно дружеским тоном.
Но злоба, кипевшая в Годдаре, обратилась против человека, помешавшего ему думать. К тому же в эту минуту Глим казался ему стоящим по ту сторону широкой социальной пропасти и в нем заговорило старое классовое чувство. Глим казался таким изящным, аккуратным в своем безукоризненном фраке, в золотом пенснэ, с тщательно прилизанными волосами. Он держался свободно и легко, видно было, что его не тяготили никакие мрачные мысли. У него не было дома пьяной, безобразной жены. Он был на одном социальном уровне с лэди Файр. Он мог сделать ей предложение и она приняла бы это за честь. Чувство собственного унижения наполнило Годдара и он ненавидел себя уже за то, что ненавидел Глима. Однако, в следующую же минуту он пришел в себя и поборол свое чувство.
Глим заметил его смущенный вид и пошутил:
— Кажется, вы мечтали и я помешал вам? Ну, что же — пойдемте обедать?
— Нет, мне некогда! — сказал Годдар, вставая и посматривая на часы. — Я должен был уйти из клуба еще полчаса тому назад.
Он потянулся, делая вид, что только что проснулся. Глим внимательно на него посмотрел.
— Вы за последнее время сильно переутомились! Поберегите себя! Сильные люди, как вы, могут вдруг сломиться. Поезжайте куда-нибудь и отдохните!
— Как лэди Файр? — спросил с горечью Годдар.
— Вот именно. Эта проклятая забастовка надломила и ее силы. Я себе даже представить не могу, что мы без нее будем делать!
— Что ж? Жизнь пойдет своим чередом. Нет такого человека, без которого нельзя было бы обойтись.
Он засмеялся, но смех его звучал далеко не радостно. Глим слегка покраснел.
— Это уже пахнет изменой, Годдар! Нет, вам положительно необходим отдых.
— Мало ли что необходимо человеку, а получить это он не может, — сказал Годдар.
— Мне необходим обед и я его получу, — отвечал добродушно Глим. — Прощайте!
Он вышел из библиотеки и сел в лифт. В глазах блестели огоньки и он задумчиво крутил усы.
— Неужели? — вырвалось у него внезапно.
— Что вам угодно, сэр? — спросил мальчик в лифте.
— Что? — спросил Глим. — Ах да, ведь я спускаюсь вниз, а мне нужно было подняться в столовую.
* * *
Годдару не сиделось больше в библиотеке. Им овладело лихорадочное беспокойство. Он вышел из клуба и пошел по улицам. Куда? Ему было безразлично. Он надеялся физическим утомлением заглушить мучительные мысли, сводившие его с ума. Он припомнил прочитанный им в детстве рассказ о том, как некий герой, желая рассеять тоску, бешено мчался на коне несколько десятков миль, пока не сломал шею себе и коню.
Годдар быстро шел по блестящим главным улицам, через Сити, все дальше и дальше к восточной части города, к рабочему кварталу Ист-Энду, где воздух был пропитан запахом жареной рыбы, керосина и пота тружеников. Убожество и нужда, выглядывавшие из-за каждого угла, затронули чуткую струну в его душе. В нем вновь проснулся борец за народное счастье и благополучие. Никогда Ист-Энд не казался ему таким жалким и безотрадным, как сегодня. На всех улицах он встречал одну и ту же картину: тех же забитых нуждой людей, тех же анемичных, истощенных женщин и то же зловоние и грязь. Всюду одни и те же сцены — пьяные драки у дверей кабаков и ночных притонов, бесстыдные, разряженные, нарумяненные женщины; ругань и крики висели в воздухе. Везде и всюду одно и то же безрадостное зрелище тяжелой борьбы за существование.
Годдар почувствовал странное утешение при виде этой безвыходной нужды и людского горя. Все дальше и дальше шел он мимо ссорившихся пьяных матросов, вонючих ларьков, грязных харчевен, откуда несло чадом и жиром. Затем он повернул в узкие темные переулки, куда лишь слабо доносился шум из главных улиц. Здесь еще с большей очевидностью проявлялась неприглядная нужда. Сквозь тусклые стекла Годдар различал согбенные фигуры тружеников, в поте лица зарабатывающих свой хлеб. Он остановился перед окнами одной мастерской и сосчитал: в маленькой освещенной газом комнате сидело тридцать человек!
Он подумал: чтобы бороться со злыми силами, поработившими этот проклятый город, не требовалось вовсе перестраивать своей личной жизни, а нужно было только продолжать свою работу. Он подумал опять о лэди Файр, с силой сжал свою трость и яростно помахал ею.
— Буду продолжать свою работу, а ее — прочь из головы! — воскликнул он.
И долго еще бродил он по бесконечным улицам Лондона.
* * *
Но это так легко на словах — освободиться от какой-нибудь угнетающей нас тягости. К сожалению — на деле это далеко не всегда так просто. Гордость Годдара не позволила ему в этом сознаться. Он успокаивал себя мыслью, что лэди Файр значит для него не больше, чем прошлогодний снег. С удвоенной энергией он ушел в свою работу. Он сердился, видя, что работа не приносит ему прежнего удовлетворения, однако он упорно закрывал на это глаза.
В то же время ему приходилось позаботиться и о домашней жизни. Лиззи падала все ниже и ниже. Он предложил Эмили поселиться у них в доме, чтобы Лиззи находилась под ее постоянным присмотром. Он и Эмили теперь вместе боролись с пороком, которому Лиззи все больше подпадала. Но Лиззи превосходила их хитростью и все-таки умудрялась тайком доставать водку, несмотря на самый тщательный присмотр. С каждым днем она становилась все отвратительнее. Даниэль не мог обманывать себя: у него было определимое желание освободиться от этой обузы. Но чем сильнее он чувствовал отвращение, тем старательнее он подавлял в себе всякое внешнее его проявление. Он молча переносил капризы, упреки и пьяную бессмысленную болтовню и старался сделать ее жизнь как можно спокойнее.
