Затем обратился ко мне:
— Клеон. Сейчас сюда прибудет Ахилл. Посему отбери две дюжины лучших гоплитов, пусть они будут при полном вооружении, и встретьте его с почестями, подобающими царевичу, а затем препроводите его в мой шатер и сами оставайтесь там, никуда не уходите. — Сам же поскорей удалился в свои чертоги.
Единственный из воинов я понимал, для чего им отдано такое распоряжение. Знал он, что такое Ахилл, наш царь, предвидел, сколь ужасен будет его гнев и страшился остаться с ним наедине.
Когда я, однако, увидел Ахилла, — он первым спрыгнул с корабля на берег и, не дожидаясь своих мирмидонцев, не слыша наших приветствий, устремился к шатру Агамемнона, — когда я увидел его искаженное гневом лицо, я понял, что, если он, Ахилл, даст волю этому своему гневу, то и мои две дюжины гоплитов не больно помогут нашему Агамемнону. Мои воины тоже что-то почувствовали — не слишком-то бодро двинулись за ним.
Надо было слышать, с какими велеречивыми словами обратился Агамемнон к Ахиллу, когда тот ворвался в его шатер!
— О, счастливейший день! Хвала богам — я, наконец снова вижу Ахилла, самого доблестного из моих воинов! Вот кто принесет нам победу, ибо рожден для великих подвигов!.. О, смотри, Ахилл — при виде тебя слезы умиления текут по моим щекам!..
И вправду мокры в тот миг были его глаза. Умел, если нужно, плакать настоящими слезами наш царь, ни один лицедей на подмостках с ним не мог бы тягаться!
Ахилл прервал его льстивые речи.
— Где Брисеида? — спросил он.
Брови царя в лицедейском удивлении поползли вверх:
— Брисеида?.. Но, Ахилл, поверь мне, мой мальчик, я не слышал ни о какой Брисеиде!.. Сейчас, после столь долгой разлуки, почему мы должны говорить о какой-то совершенно неведомой мне...
Но Ахилл опять перебил его:
— Не пятнай себя ложью, Агамемнон. Ты прекрасно знаешь, кто такая Брисеида — ведь это именно ты велел похитить ее! Рабы, твои лазутчики, признались мне, что это твои люди похитили ее!
Царь наморщил лоб, словно припоминая что-то.
— Погоди, погоди, Ахилл... — наконец произнес он. — Уж не о той ли черноволосой рабыне, что была у тебя на острове, ты говоришь?.. Неужели из-за какой-то рабыни мы, цари, будем ссориться?
— Она не рабыня, и ты это знаешь, Агамемнон, — вспыхнул Ахилл.
И опять брови Агамемнона поползли вверх в удивлении:
— То есть как — не рабыня?! Стало быть, меня ввели в заблуждение?.. Если это не рабыня, а твоя наложница — тогда совсем иное дело, и мы здесь же, сейчас все разрешим!.. Ты ее из Птелея привез? Или из какого-то другого данайского города?
— Она не данайка, — вынужден был ответить Ахилл, — и это тебе, Агамемнон, тоже наверняка известно. Она родом из того города, который сжег твой недостойный родственник Акторид.
— Значит, она ионийка! — подхватил Агамемнон. — В таком случае, как же ты говоришь, Ахилл, что она не рабыня? Все ионийские города — союзники надменной Трои, а ты ведь должен бы знать, что я повелел все союзные Трое города сжигать дотла, а уцелевших жителей забирать в рабство. Нет, она рабыня, и ты лишь подтвердил это своими словами, Ахилл!.. Кроме того, из твоих слов я понял, что это как раз та самая рабыня, которую я и повелел забрать, восстанавливая священное право собственности, оберегаемое самим Зевсом, я лишь восстановил это право, угодное богам. Она ведь, эта ионийская рабыня, принадлежит вовсе не тебе.
— И кому же тогда?
— О, как и сказано в законах, — тому, кто ее захватил! А захватил ее в том городе (я это знаю, и ты не станешь это отрицать) мой несчастный родственник Акторид, тяжко изувеченный в бою подлыми ионийцами.
Последние слова Ахилл пропустил мимо ушей, он, верно, и не знал, что стало с этим самым Акторидом после его удара. Будет настоящий герой интересоваться подобными пустяками! Но гоплиты, стоявшие в шатре, не смогли сдержать улыбок.
Агамемнон, однако, не обратил на их улыбки никакого внимания и продолжал:
— Да, да, мой бедный племянник Акторид получил страшные увечья, добывая эту рабыню! Он славно бился за нас; должен же и я отплатить ему добром — вернуть ему то, что он доблестно добыл в бою! Боги не простили бы меня, если бы я поступил иначе! Ибо чужую собственность нельзя отнимать, это преступление, Ахилл! По закону, добытая в бою рабыня становится собственностью того, кто первым ее схватил, и это, как все видели, сделал мой храбрый Акторид!.. Не печалься, Ахилл, ты еще добудешь себе много рабынь покраше этой! Вот она, вся Ионика, пред тобой! Ионийские женщины прекрасны, и любая из них — твоя!.. Кроме, конечно, жриц, ибо их, страшась гнева богов, я воспретил кому-либо обращать в рабынь.
Ахилл с надеждой сказал:
— Но тогда ее не вправе был обратить в рабство твой Акторид, ибо она жрица, эта девушка!
Теперь уже Агамемнон весьма правдоподобно изобразил на лице растерянность.
— Жрица, говоришь?.. Но я этого не знал!.. И какому же богу принадлежит эта жрица?
— Она жрица Аполлона.
— О! — схватил себя за волосы Агамемнон. — Великого Аполлона, любимейшего из сыновей Зевса!.. Ах, мой неразумный племянник Акторид, на что покусился ты! За что, видно, и претерпел он свои увечья: рука всесильного Аполлона покарала тебя!.. И наши последние военные неудачи — из-за того же: боги мстят и мне за моего неразумного племянника! Поделом же мне — ибо справедлива кара богов!.. Ах, мой бедный Акторид не знал этого! Как он мог догадаться, если она, бедняжка, не сказала ему?!
— Он мог бы догадаться, — сказал Ахилл, — уже по тому, что захватил ее в храме Аполлона, где перед тем у алтаря бога зарубил ее отца Бриса, Аполлонова жреца.
— Ахилл, Ахилл! — со слезами на глазах отозвался Агамемнон. — Ты же знаешь, сколь коварны ионийцы! Они могут прятаться в храмах, выдавая себя за жрецов, за богов, за кого угодно, лишь бы избежать той участи, которую я им предуготовил. Увы, боги не ставят тавро на своих жрицах и жрецах!.. Впрочем, несмотря на это, я вполне заслужил их кару, ибо — пускай даже невольно и косвенно — повинен в нанесенном им оскорблении. А еще более виновен перед богами мой Акторид, за что обречен с тех пор на страдания. Ибо нет страшнее кощунства, чем попытаться овладеть жрицей всесильного бога! Даже попытаться, Ахилл, даже помыслить о том, чтобы лишить невинности жрицу великого бога, — и то величайшее из кощунств, и кара за то всегда бывает страшна!
Конечно, он не мог не заметить, как смутился Ахилл при этих его словах, но, разумеется, не подал виду.
— О Ахилл! — все еще со слезами на глазах произнес он. — Как я благодарен тебе за то, что ты поведал мне о невольном кощунстве, кое мы совершили! Я сделаю все, чтобы попытаться загладить свою вину перед богами! Тебе же боги воздадут должное за твою заботу об их девственных жрицах!
