Киприан вежливо моргнул. Вопросы желания, в их взаимоотношениях или отношениях с третьими лицами, никогда не поднимались — это могло быть общее истощение, с которым молодой мужчина был вынужден постоянно бороться, или просто они обнаружили, что каждый из них — не во вкусе другого, или, что самое странное, почти неуловимым образом Киприан превратился в мать Данилы. Он удивлялся, обнаруживая у себя дарования, о которых прежде не подозревал, например, умение варить суп или часто абсурдную готовность жертвовать всем своим комфортом, пока он не убедится, что Данило в безопасности, сколь бы кратким ни был ее период.
Это первое столкновение с избавлением от желания принесло Киприану неожиданный восторг первого оргазма. Он сидел под ночным небом в пятнах густых облаков, оберегая сон Данилы, словно ему нужно было оставаться начеку и сразу же вмешаться в случае необходимости, реагировать на стоны боли другого мужчины, вырывающиеся во сне или в бреду. Неожиданно, нет, вовсе не неожиданно, скорее как человек, медленно просыпающийся и осознающий, что в комнате свет, он понял, что на протяжении неопределенного отрезка времени даже не воображал желание, его пробуждение, его воплощение, никаких возможностей для него. Дисбаланс, к которому он привык в окоченевшем пространстве сферы чувств дня, словно у времени были сексуальные нервы, этот участок еще не был изучен, но, по какой-то таинственной причине их там больше не было — их место заняло что-то другое, ясность, общее оживление температуры...
Конечно, он затихал, этот пульс желания, но странность заключалась в том, что он ни с того, ни с сего пытался снова его найти, словно это было что-то не менее желанное, чем желание как таковое.
Данило начал довольно неплохо ходить с палкой — набалдашник в виде головы волка, который вырезал для него зимой из рябины его друг Заим. Однажды он вошел и увидел, что Киприан режет картошку, зимнюю морковь и лук для супа, они впервые поговорили о своем переходе через горы.
— Это была удача, — пожал плечами Киприан. — Нам повезло.
— Это была воля Господа, — сказал Данило.
— Тогда какого из нескольких ваших Богов?
— Господь един.
Киприан вовсе не был в этом так уверен. Но, видя полезность погружения в сегодняшний день, он просто кивнул и продолжил резать овощи.
Вернувшись к стальным параллельным путям, они обнаружили, что железную дорогу лихорадит в почти смертном возбуждении: банды солдат нерегулярных войск с древними длинноствольными винтовками, на бронзе — гравировка священных сур Корана, отряды Боснийских Католиков с винтовками Манлихера, которыми их снабдили их австрийские хозяева, Турецкие партизаны, держащие курс на Константинополь, чтобы присоединиться к революции в своей стране, Австрийские регулярные войска, роящиеся на границе и останавливающие всех — никаких поблажек для английских туристов, а Киприан надеялся, что это прокатит, и даже для немецких туристов, которые здесь присутствовали во множестве, словно для того, чтобы стать свидетелями некоего безбожного действа, мистерии без Христа.
Такова была природа жертвы — Киприан потом поразмыслит о том, что, вместо того, чтобы подчиняться требованиям хищника, они настояли на том, чтобы усложнить погоню. Они бежали, чтобы спасти свою жизнь. Маскировались. Исчезали в облаках чернил, в милях кустарника, в отверстиях земли. Даже, странно сказать, сопротивлялись. Социальные Дарвинисты тех дней любили разглагольствовать о радостях окровавленных зубов и клыков, но, что странно, не восхваляли скорость и обман, яд и неожиданность.
Киприан считал, что при маскировке важно не стать похожими на русских. Нельзя сказать, что его дарования появились благодаря Божьему промыслу — сейчас он не делал почти ничего такого, чего не делал бы раньше. В Боснийском Броде он был вынужден, надевая костюм, связь которого с каким-либо вкусом лучше не комментировать, играть роль гражданской жены, которая презрительно взирала на всё неанглийское и пронзительной тесситурой требовала позволить ей воссоединиться со своим мужем, которого, хоть он и был выдумкой, Киприан почти абсолютно обожал, разражаясь тирадой против всего Боснийского — против жилья, еды:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Чья это была идея — эта ужасная баранина со шпинатом?
— Капама, хорошо, да?
Даже, словно забывая, насколько рискованным это может оказаться, против мужчин:
— Каким ответом на возможные девичьи молитвы вы можете себя считать, эти смешные мешковидные брюки и платки..., — секрет заключался в том, что именно эти солдаты нерегулярной армии были статны и мускулисты настолько, насколько когда-либо можно было пожелать...но важнее было в течение нескольких минут выявить всё оружие, видимое и невидимое, которое может быть опасно, и выбрать, уже почти автоматически, более чем один вероятный проспект для побега... ... порой он выбирал противоположность маскировке и впадал в столь полное фаталистическое смирение — после того, как они с Данилой прошли мимо, никто не мог даже вспомнить, что их видел, хотя к тому времени рана Данилы снова дала знать о себе, как и его отчаяние. Во время перехода были часы, когда Киприану хотелось плакать из-за страданий другого мужчины, но он с присущей прежде всего жертвам безжалостностью осознавал, что выживание, в таких ситуациях, как у них, не предусматривает сентиментальность.
В Белграде они обнаружили, что движение по обеим рекам перекрыто. Киприан еще решительнее настроился на побег. В тумане поздней зимы, среди соборов и шпилей из ржавого железа и камня, огромных ангелов, разбитых, обезображенных, но по-прежнему стоящих на вершине, со странно характерными лицами, Данило и Киприан пересекали Сербию, но уже знали, что все дороги от гор к побережью засыплет снегом через несколько недель.
В Плевне они остановились на день, просто чтобы собраться с мыслями. На коричневых вершинах снег. Это был маленький хорошенький городок с четырьмя минаретами и одной звонницей, у подножия холмов растянулся конак Паши. Австрийские гарнизоны собирались уходить, все они принадлежали к Санджаку Нови-Пазар, это была часть сделки с Турцией после аннексии — голубые массы, раздробленные с перерывами идущим снегом, линии расходятся радиально, одна за другой, словно, наконец, завертелось какое-то огромное апокалиптическое колесо... диски сцепления хлопают друг о друга, болтающие группы юношей в плохо подогнанной форме маршируют во всеобъемлющие сумерки.
— Если бы мы нашли способ попасть в Косовску-Митровицу, — подсчитал Данило, — восемьдесят, возможно, сто миль, там мы сможем сесть на поезд, едущий на юг, в Салоники.
— Дом вашего детства, — вспомнил Киприан. — Ваша кузина Весна и всё остальное.
— Да. До сих пор это не воспринималось как изгнание.
Еще в январе подлый министр иностранных дел Австрии Аренталь наконец получил концессию от Султана на строительство железной дороги от Боснийской границы через Санджак к Австрийскому железнодорожному узлу в Косовской-Митровице. Теперь она лежит там — эта гипотетическая железная дорога, еще не построенная, невидимая в снегах, перевалах и долинах, элемент дипломатии, ждущий материального воплощения.
Киприан и Данило старались держаться этой дороги. Они ехали с маркитантками и сопровождающими лицами, фантомным подвижным составом военных фургонов и подвод, в основном это стоило им разбитых ног, пока в один прекрасный день они не увидели минареты и Турецкие казармы на холме, возвышавшемся позади неприметного городка, это была Косовска-Митровица.
Они сели в физический или материальный поезд и с грохотом поехали на юг, дрожа от зимней сырости, со скрипом сваливаясь в сон и выпадая из него, словно им подмешали наркотики, безразличные к еде, куреву, алкоголю.... Всю дорогу по Македонии они ехали мимо стоянок для паломников, видели заброшенные раки и святыни, в которых гулял ветер, безлюдные платформы вокзалов, на Киприана то и дело глазели, довольно непредсказуемо, с переходов или перегонов арок вокзалов, словно это были однополчане, вместе потерпевшие смутное поражение на поле чести — не явное поражение, а отказ от какого-то предложенного дела. Судьба пошла пешкой, гамбит отклонен, отчаяние отказа от поисков продолжало всю дорогу стенать в проводах, у Черной горы в Скопье, по всему городу, мимо горы Водно, по долине Вардар, по стране виноделов — равнине Тиквеш, по Демир-Капия, через Железные Ворота и до самого Эгейского моря в конце железнодорожной линии — в Салоники, где из тумана никотина и гашиша моряцкой таверны «Маври Гата», или «Черная кошка», безотчетно выбежала худая девушка со светлыми волосами, прыгнула на Данилу и обняла его не только руками, но и ногами, снова и снова выкрикивая его имя.
