— Это моя кузина, — наконец с— ообщил Данило, когда перестал всхлипывать и смог что-то произнести. Весна.
Прежде, в другой жизни, Киприан ответил бы своим самым уничижительным тоном: «Несомненно, очаровательна, я уверен», но сейчас он понял, что одержим — рот, глаза, носовые пазухи, улыбка, которую он не в состоянии контролировать. Он взял ее за руку.
— Ваш кузен рассказывал мне, что его семья отсюда. Я столь же счастлив видеть вас, как и он. Возможно, даже еще больше.
Облегчения, которое он почувствовал, было достаточно, чтобы заставить его тоже заплакать. Никто не заметил.
Когда Киприан и Данило прибыли в Салоники, они обнаружили, что город гудит, как гонг под ударами, из-за событий прошлой весны и лета, когда Турецкий султан был вынужден восстановить конституцию и к власти в стране пришли инсургенты, известные как Младотурки. С тех пор город лихорадило. Город бурлил грубо разбуженными легионами безработных пехотинцев, словно эта древняя надушенная россыпь красных крыш, куполов, минаретов и кипарисов под крутыми темными склонами была дешевой ночлежкой Европы. Считалось, что участь Салоник внесена в книгу судеб — город попадет под влияние Австрии, поскольку Вена мечтала об Эгейском море так же, как немцы мечтали о Париже, а на самом деле это целомудренные юные турецкие революционеры начали менять облик города.
— Наслаждайтесь архитектурой, пока можете, — говорил Данило, чуть не плача, — скоро здесь не будет никаких мечетей, скучный, современный прямоугольный город, в котором почти не останется Господней тайны. Вы, люди Севера, будете чувствовать себя здесь как дома.
В порту, между вокзалом и газовым заводом, в пивных и притонах курильщиков гашиша района Бара девушки были продажны и иногда (зато невероятно) красивы, мужчины — в белых и жемчужного цвета костюмах, туфли в тон, Киприан понимал: если он подвергнет сомнению или хотя бы прокомментирует вслух их незапятнанность, это буквально будет стоить ему жизни.
В «Маври Гата» дыма от гашиша хватало, чтобы сбить с толку слона. В конце комнаты, словно под песенным иконостасом, безостановочно играли од, баглама и некий род цимбал под названием сантур. Музыка была дикая, восточного пошиба, плоские секунды и сексты, в перерывах какое-то безладовое портаменто, сразу понятное, хотя слова песен на каком-то смазанном тюремном жаргоне греческого, Данило признался, что понимает одно слово из десяти. В этих тональностях ноктюрнов, «дорогах», как их называли музыканты, Киприану слышались гимны не определенных родин, а освобождения в пожизненное изгнание. На дорогах ждали изношенные подошвы, железные ободки колес и обещания бедствий столь масштабных, что военные штабные колледжи только начали о них задумываться.
Весна была пламенем, блестящей эмблемой, известной в этом городе как merakloú.
— Tha spáso koúpes, — пела она, — я разобью все стаканы, пойду и напьюсь из-за того, как ты со мной разговаривал...
Время от времени появлялись ножи и пистолеты, хотя некоторые — только на продажу. Избранным клиентам добавляли снотворное в пиво и грабили вплоть до носков. Моряки бросали свои корабли ради уличных потасовок, бросая вызов молодым разнорабочим или мужьям, независимо от последствий. Суровые типы, приехавшие по делам из Константинополя, сидели за дальними столиками, курили argilés, считали про себя, не шевеля губами, сканировали взглядом лица всех входивших и выходивших. Их присутствие (Киприан знал об этом благодаря Даниле) было неотделимо от деятельности Партии Младотурков и ее Комитета Объединения и Прогресса, штаб-квартира которого находилась здесь, в Салониках. Этим юным идеалистам были необходимы материально-технические ресурсы, районы города, в которых можно было передвигаться без угрозы хулиганских приставаний — только «мальчики-дервиши» знали, как с этим справиться. А еще были немцы, повсеместно консультировавшиеся с агентами Комитета, слишком избалованные, чтобы утруждать себя изменением внешности, просто остававшиеся немцами, словно значение имитации было слишком очевидным, чтобы требовать комментариев. Албанские дети с горами калурьи на подносах, которые сохраняли твердое равновесие на идеально сплющенных головах, всё время бегали туда-сюда. Стаканы разбивались, постоянно гремели цимбалы, четки «комболои» щелкали дюжинами ритмов, ноги топали в такт музыке. Женщины вместе танцевали карсиламас.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Аман, — с завыванием кричала Весна, — амаааан, будь милосерден, я тебя так люблю...
Она столь насыщенно пела о тоске страсти, что унижение, боль и опасность больше не имели значения. Киприан оставил в прошлом так много эмоций, что ему понадобилось всего лишь восемь подходов к барной стойке, чтобы понять: это был его собственный голос, его жизнь, его пустяковая победа над временем, возвращение к хорошеньким ножкам и весенним рассветам, сердце, бившееся слишком неистово для того, чтобы можно было предаваться размышлениям, толкая его к тому, что, как ему было известно, ему необходимо, без чего он не мог жить. Stin ipochi, как пелось в песнях, слишком многих песнях тех дней...что произошло? Где было желание и где был он, почти полностью состоявший только лишь из желания? Он рассматривал закат за входной дверью, цикличную судьбу очередного Мироздания размером с комнату, собираемого с нуля в темные часы, которые транжиришь, мелкое вымогательство, предательский шаг во время, маленький мир, в который вся сумма городских жизней — бездумных, ликующих, в полную силу — вкладывается, как и должно быть, все ночи напролет. Киприана впечатлило отсутствие каких-либо сомнений, он отодвинул стакан с узо и отложил в сторону гашиш, молекулярные продукты которого заняли уже все клетки мозга, препятствуя вдумчивому анализу. Это был мир, из которого вполне можно уйти, подобно ангелу, воспарить достаточно высоко, чтобы увидеть больше, обдумать все выходы, но никто в дыму и прибое желания не хотел выхода, маленького мира, конечно же, возможно, как пелось в одной из песен Весны, для детей, хотя они тоже малы, хотя они тоже обречены, всегда более чем достаточно.
Наконец, просочились новости о развитии кризиса аннексии и деяниях великих. Немецкий посол встретился с Царем, вручил ему персональную ноту Кайзера, и вскоре после этого Царь объявил, что по зрелом размышлении считает аннексию Боснии отличной идеей. Континент расслабился. Решение Царя могло быть связано с недавней мобилизацией немецких дивизий, размещенных на границе с Польшей, но это была всего лишь гипотеза, подобно всем остальным гипотезам в этой нижней мертвой точке Европейского Вопроса, всё сводилось к дурным грёзам, смертоносным, как паровоз, едущий без огней или сигналов, тревожным, как вопросы, бросаемые в последний момент, пробуждение из-за какого-то шума в большом мире, какого-то дверного звонка или недовольного животного, которое может навсегда остаться неопознанным.
Если Киприан хотя бы на мгновение задумывался о том, что имеет право на какую-то передышку, его быстро избавили от иллюзий. Однажды ночью в «Маври Гата» появился Данило с худым, как лапша, и мрачным Болгарином, имя которого люди были не в состоянии произнести или запомнить, или не хотели произносить вслух, боясь определенных Греческих элементов в городе. Среди дервишей, из-за своего внешнего вида, он был известен под кличкой «Худой из Габрово».
— Нынче для Болгарина в Салониках не лучшие времена, — объяснил он Киприану. — Греки — не эти местные rembetes, а политики на службе в Греческом посольстве — хотят истребить нас всех. В Греческих школах проповедуют, что Болгария — Антихрист. Греческие агенты сотрудничают с Турецкой полицией для составления списков смерти Болгар, а тут есть тайное общество под названием «Организация», цель которого — осуществить эти убийства.
— Речь идет о Македонии, конечно, — сказал Киприан.
Старый спор. Болгары всегда считали, что Македония — часть Болгарии, а после войны с Россией именно это, наконец, и произошло, примерно на четыре месяца в 1878 году, пока Берлинский Трактат не вернул ее Турции. А между тем Греки верили, что это — часть Греции, ссылаясь на Александра Македонского и тому подобное. Россия, Австрия и Сербия стремились расширить свое влияние на Балканах, используя Македонский Вопрос в качестве оправдания. А что самое странное — во Внутренней Македонской Революционной Организации (В.М.Р.О.) были харизматичные лидеры вроде Гоце Делчева, действительно верившие, что Македония принадлежит самим Македонцам и заслуживает независимости от любых внешних сил.
