— Это призрак! — вскричал король. — Оборотень, которым пугают женщин и детей! Бонапартизм свое отжил, он умер вместе с господином де Буонапарте. Давайте не будем о нем говорить, как и о волнениях в Палате — также мертвой. Requiescant in расе![53]
— Простите мою настойчивость, сир, — не уступал префект. — Партия бонапартистов цела и невредима; вот уже месяц как бонапартисты опустошили все лавки оружейников, а оружейные фабрики Сент-Этьена и Льежа работают исключительно на них.
— Да что вы тут рассказываете?! — изумился король.
— Правду, сир.
— Тогда выражайтесь яснее, — потребовал король.
— Сир, завтра состоится казнь господина Сарранти.
— Господина Сарранти?.. Погодите-ка! — напряг память король. — По просьбе одного монаха я, кажется, помиловал осужденного?
— По просьбе его сына, просившего у вас трехмесячной отсрочки, чтобы успеть сходить в Рим, откуда он должен был, как уверял, доставить доказательство невиновности своего отца, вы, ваше величество, предоставили отсрочку.
— Вот именно.
— Три месяца, сир, истекают сегодня, и во исполнение полученных мною приказаний казнь должна состояться завтра.
— Этот монах произвел на меня впечатление достойного молодого человека, — задумчиво проговорил король. — Похоже, он был уверен в невиновности своего отца.
— Да, сир, но он не представил доказательств, он даже не явился после путешествия в Рим.
— И вы говорите, завтра — последний день отсрочки?
— Да, сир, завтра.
— Продолжайте.
— Один из самых преданных императору людей, тот самый, что предпринял попытку похитить Римского короля, истратил за неделю более миллиона ради спасения господина Сарранти, своего товарища по оружию и друга.
— Верите ли вы, сударь, — спросил Карл X, — что вор и убийца мог бы внушить кому-нибудь подобную преданность?
— Сир, он был осужден.
— Хорошо! — смирился Карл X. — И вам известно, какими силами располагает генерал Лебастар де Премон?
— Достаточными, сир.
— Противопоставьте ему силу вдвое, втрое, вчетверо большую!
— Необходимые меры уже приняты, сир.
— Чего же вы, в таком случае, боитесь? — нетерпеливо проговорил король и посмотрел на небо сквозь оконное стекло.
Туча совсем исчезла. Вслед за небосводом лицо короля тоже просветлело.
— У меня вызывает опасение то обстоятельство, ваше величество, — продолжал префект, — что похороны Манюэля совпадут с казнью Сарранти. Это послужит поводом для объединения бонапартистов и якобинцев. Оба эти человека пользуются известностью среди членов своих партий. И наконец, налицо разнообразные тревожные симптомы, например похищение и исчезновение одного из самых ловких и верных полицейских вашего величества.
— Кто похищен? — спросил король.
— Господин Жакаль, сир.
— Как?! — растерянно воскликнул король. — Неужели господин Жакаль похищен?
— Да, сир.
— Когда это произошло?
— Около трех часов тому назад, сир, по дороге из Парижа в Сен-Клу; он отправился в королевский дворец, чтобы встретиться со мной и министром юстиции и переговорить о новых, по-видимому, только что обнаружившихся обстоятельствах. Имею честь, сир, — продолжал префект полиции, возвращаясь к первоначальной теме разговора, — просить вашего позволения объявить Париж на осадном положении в предвидении неисчислимых несчастий.
Не говоря ни слова, король покачал головой.
Видя, что король не отвечает, министры тоже отмалчивались.
Король не отвечал по двум причинам.
Во-первых, такая мера представлялась ему слишком серьезной.
Во-вторых, читатели не забыли о прекрасной ружейной охоте в Компьене, намеченной за три дня и обещавшей королю настоящий праздник. Было бы непросто охотиться в открытую в тот самый день, как Париж объявлен на осадном положении.
Карл X был знаком с газетами оппозиции и прекрасно понимал, что, если он представит им такую прекрасную возможность, они не преминут ею воспользоваться.
Париж объявлен на осадном положении, а король в тот же день охотится в Компьене! Нет, это было невозможно, приходилось отказаться либо от охоты, либо от осадного положения.
— Итак, господа, что думают ваши превосходительства о предложении господина префекта полиции? — спросил король.
К величайшему его изумлению, все высказались за осадное положение.
Дело в том, что кабинет министров Виллеля, крепко спаянный за пять лет, чувствовал по глухим подрагиваниям приближавшееся землетрясение и ждал или, точнее, искал лишь повода, чтобы дать Франции решительный бой.
Такое категоричное мнение, похоже, не пришлось королю по вкусу.
Он снова покачал головой; это означало, что он не одобряет мнение Совета.
Вдруг его словно осенило и он вскричал:
— А что, если я помилую господина Сарранти? Я не только вполовину сокращу вероятность бунта, но и привлеку на свою сторону немало сторонников.
— Сир, — заметил г-н де Пейроне, — Стерн был абсолютно прав, утверждая, что в душе у Бурбонов нет ни крупицы ненависти.
— Кто так сказал, сударь? — спросил явно польщенный Карл X.
— Один английский автор, сир.
— Он жив?
— Нет, умер шестьдесят лет назад.
— Этот автор хорошо нас знал, сударь, и я сожалею, что не был с ним знаком. Впрочем, мы отклонились от темы. Повторяю: эта история с господином Сарранти представляется мне не вполне ясной. Я не хочу, чтобы меня упрекали в смерти новых Каласов и Лезюрков. Повторяю: я хочу помиловать господина Сарранти.
Однако их превосходительства, как и в первый раз, хранили молчание.
Они напоминали восковые фигуры из салона Курциуса, еще существовавшего в те времена.
— В чем дело? — немного раздраженно проговорил король. — Вы не хотите отвечать?
Министр юстиции оказался смелее своих коллег или счел, что вопрос входит в его компетенцию; он шагнул навстречу королю и поклонился:
— Сир, если ваше величество позволит мне говорить открыто, я осмелюсь заметить, что помилование осужденного произведет удручающее впечатление на верноподданных короля. Они ждут казни господина Сарранти, надеясь, что с ним придет конец бонапартистской партии. Его помилование будет встречено не как акт милосердия, а как слабость. Умоляю вас, сир, — надеюсь, что я сейчас выражаю общее мнение всех своих коллег — дать возможность свершиться правосудию.
— Неужели таково мнение Совета? — спросил король.
Все министры в один голос ответили, что разделяют мнение министра юстиции.
— Ну, пусть будет по-вашему, — вздохнул король.
