– А вот интересно, где это вы постоянно дрожжи и сахар достаете? – облизывая губы, крайне бестактно спрашивает меня бывший студент и выпускник физико-математического факультета, ныне и присно и до дембеля командир минометного взвода лейтенант Ольхин.
Всем своим видом демонстрирую удивление и возмущение его крайне бесцеремонным вопросом. «Какой вы невоспитанный человек!» – говорит офицеру мое вытянувшееся, с разводами еще не смытой глины лицо. Такой вопрос по военному этикету – это верх дурного воспитания. Если офицер поймал солдата с брагой или водкой, то отбирай, проводи допрос, накажи в конце-то концов, если уж так приспичило. Но если тебя угостили, а ты принял угощение, то спрашивать где, зачем, почему – это просто… ну просто моветон.
– Да я так, интересуюсь, – слегка смущается Игорь и пытается исправить возникшую неловкость: – Вдруг самому пригодится.
– На хлебопекарне двести первой дивизии меняем на патроны, – нехотя признаюсь я.
– ?! – от удивления даже раскрыл рот лейтенант. – Да на кой патроны хлебопекам нужны? Этого же добра и так завались…
И точно, вот чего-чего, а уж боеприпасов, особенно патронов и гранат, навалом было. Никакого отчета в их использовании не требовалось. Цинки с патронами, гранаты без запалов прямо в палатке у оружейных ящиков валялись: бери – не хочу. Да еще у каждого в РД по одному б/к – боекомплекту было. Б/К – это четыреста патронов в пачках и четыре гранаты в подсумках.
– Это трофейные патроны, – болтая в котелке остаток браги, поясняю я. – Пекари из них сувениры делают. Дома, небось, вые…ться будут: «Вот, мол, мы какие лихие… вот какие у нас трофеи… вот сколько „духов“ положили… а вот эту самую пулю у меня прямо из груди вытащили…» Тут главное, – чуть улыбнувшись, продолжаю я, – чтобы маркировка на патронах с иностранными буквами была. Больше всего патроны от английской винтовки «Бур» ценятся, еще патроны с иероглифами от китайских АК и ДШК хорошо идут. – И поспешно, во избежание последующих вопросов, добавляю: – Мы уже все обменяли, больше нет.
– И браги больше нет? – тоскливо спрашивает не утоливший жажду командир минометного взвода.
Пожимаю плечами: нет.
– Неужели и для Петровского ничего не осталось? – скорбит Ольхин и вонзает мне слова прямо в сердце: – Какие же вы дерьмовые солдаты, совсем не заботитесь о командире, а вот Петровский вас всегда защищает.
Оскорбленный до глубины души, я в запале кричу:
– Да мы для него два литра приготовили! Только-только бражка дошла… – и прикусываю язык.
Игорь, довольный удавшейся провокацией, смеется и хлопает меня по плечу.
– Ничего не знаю… я пошутил… не скажу… – и, закончив фразу, сжимаю зубы и смыкаю губы, ну прямо хоть картину маслом пиши: «Допрос партизана».
– Да ладно тебе, – радостно улыбается Игорь. – Сашка Петровский все равно эту брагу нам отдаст. Не пьет он эту дрянь…
– Не ври, лейтенант, – не верю я.
Потому как твердо знаю: нет в армии непьющих офицеров и подло клевещет этот человек на моего командира взвода.
– Слово офицера, – торжественно клянется лейтенант Ольхин.
Слову Игоря я поверил и не ошибся. Действительно, в силу дурного воспитания и неизвестного науке дефекта в психике кадровый офицер Петровский брагу не пил, водку употреблял в малых дозах и очень редко. Кроме того, он не курил и почти не матерился. Нет, вы чего плохого не подумайте, во всем остальном он был вполне достойный офицер. А не пьет… не курит… не кроет матом… ну что ж… в конце концов у каждого есть свои недостатки.
Достаю из потаенного места еще две фляги с брагой. Пока я рылся в углу каптерки, Ольхин, деликатно повернувшись ко мне спиной, смотрел, как сквозь щели дощатой двери продолжает мести в помещение бурую пыль «афганец».
– Тебе когда на пост? – перед выпивкой осведомляется офицер.
– Через два часа, – отворачивая колпачок фляги, отвечаю я, а сам думаю, каких же пинков мне отвесят ребята, когда узнают, как бездарно был израсходован запас взводной браги.
– Протрезвеешь? – заботится о службе ответственный за роту лейтенант Ольхин.
– Было б с чего, – вызывающе говорю я и делаю первый глоток.
Пьем молча минут пять. А потом… ну вы же сами знаете: у нас в стране даже запойные пьяницы и самые забубённые алкаши и то молча не пьют.
– Слушай, Игорь, – фамильярно перехожу я на «ты» и зову офицера по имени, – у тебя случайно почитать ничего нет, а?
– Есть томик прозы Лермонтова, – не удивляется вопросу Игорь, – да ты же вроде Пушкина предпочитаешь? Я твое сочинение про Ларину читал, а потом и статейку в стенгазете…
Ольхин мелко и, как мне представляется, противно хихикает, а я все равно под его критикой не клоню головы. «Завистники всегда губят талант», – мрачно думаю я и делаю из фляги глубокий глоток, брага, скользнув по пищеводу, смыла мою обиду на этого бестактного типа и офицера.
– Много ты в литературе понимаешь, – уверенно кинулся я на защиту своей статьи и…
О литературе сейчас говорят, развалившись на стопке грязных бушлатов, полупьяный, проваливший экзамены в институт солдат и выпивший офицер, призванный после окончания университета. Да я и сам понимаю, что трудно в это поверить. Вот только о чем еще было говорить? О войне и службе? Да ну ее на хер! Не затем пьют в Афгане, чтобы о нем говорить, затем и пьют, чтобы хоть на время о нем не думать. Рассказывать о доме и девушках? Так разные у нас дома и общих знакомых нет. Лучше уж о литературе… век девятнадцатый сменяет двадцатый, почти безостановочно грохочут на нашей планете войны, мы, обычные призванные в армию ребята, так и не можем понять: «Нам-то зачем истреблять друг друга? На хер нам это, спрашивается, надо?» Но все падают и падают убитые солдаты, и оживают, и снова идут в атаки, чтобы умереть еще раз, теперь уже в книгах. В тех книгах, которые напишут их выжившие товарищи. Может, и про нас кто напишет. Главное, чтобы не в парадные расчеты нас построили, а рассказали о том, какими мы были на этой ненужной нам войне, где мы, полуголодные, вшивые, обозленные постоянно тосковали по дому и убивали других людей, чтобы не убили нас.
– Слышь, Игорь, а вот у тебя как было, вот ты что чувствовал, когда первого убил? – по пьяни расслабившись, я вернулся к занимавшей меня теме.
Мы как раз повесть Бориса Васильева «А зори здесь тихие…» вспомнили. Сначала горько посетовали, что у нас в батальоне зенитный взвод из одних парней состоит. Затем я осторожненько поинтересовался его мнением о художественной достоверности той части повести, где старшина Васьков девушку-зенитчицу утешает и рассуждает о нравственной ломке, которую должен переживать человек, убивший себе подобного. И только потом, в упор, как в живот выстрелил, спросил: «Ты что чувствовал, когда убил человека?»
– Я же минометчик, – морщится крайне недовольный вопросом лейтенант, – мое дело – команду отдать: «Прицел… беглым огонь…» А там, куда мина попадет…
– Не ври! – грубо обрываю я Ольхина. Сейчас он для меня не офицер. Кто? Да просто товарищ, сослуживец, с которым за флягой браги говорю о литературе и о войне, вот потому и повторяю: – Не свисти, Игорь! Ты же боевой группой командовал, мы же не всегда с минометами на операции ходим.
– Чего ты пристал? – неожиданно резко повышает голос Ольхин, и он сейчас не с подчиненным ему солдатом говорит, а почти со сверстником. – Ничего такого я не чувствовал! И переживать по этому поводу не собираюсь! Понял?!
Тускло-желтый свет от электрической лампочки в безоконной каптерке. Тускло-желтое лицо у Игоря, и у меня, наверно, такое же, только на донышке фляжки осталась брага, и все метет и метет «афганец».
– Думай о простых вещах, – помолчав, советует Игорь. – Пожрать, выпить, поспать, – чуть улыбнувшись краешком потрескавшихся губ, продолжил: – Как офицеров наколоть. Иначе ты служить тут не сможешь. Обо всем остальном дома подумаем, если вернемся.
Через две недели Игоря Ольхина убьют. Колонна машин за продуктами шла в Союз, лейтенант Ольхин и его взвод были назначены в сопровождение. Машина, в кабине которой ехал Игорь, подорвалась на мине. Игорю оторвало обе ноги, он потерял сознание от болевого шока и умер от потери крови. Ребята говорили, что он не мучился, быстро отъехал. А пока:
– Тебе пора, смена скоро, – вставая с кипы бушлатов, негромко говорит Игорь и приказывает: – Пошли, мне тоже посты проверить надо.
Надеваем марлевые повязки, пыль на них красно-черная, как запекшаяся кровь, выходим из каптерки. Бушует «афганец», и марлей закрыты у нас рты. Непроницаемой стеной стоит красно-бурая пыль, так тяжело дышать и не видать, что там, вдали. С закрытыми ртами, сомкнутыми губами и сузив глаза, почти ничего не видя, идем мы на посты. Мы не знаем, что ждет каждого из нас. С закрытыми ртами, сомкнутыми губами и сузив глаза, прошли мы по этой войне. И чтобы выжить в этой буре, надо думать только о простых вещах: «Пожрать, выпить, поспать, как офицеров обмануть, как не нарваться на пулю, не подорваться на мине». А все остальное… повторю короткое пожелание своих сослуживцев: «Да пошло оно все на хер!» Пусть каждый сам хоронит своих мертвецов. И все несет и несет тучи песка красно-коричневая буря, которую мы называли просто по имени – «афганец».
