Стоило колоколам отзвонить мясопустную неделю, как несколько парней спустились к Дунаю и, выбрав место, расчистили на берегу снег. Потом выкопали четыре ямы, наложили в них сухой виноградной лозы и подожгли. В реке, на глубине трех саженей, набрали глины и обмазали ею четырех заранее приготовленных поросят, а потом обложили их прошлогодними виноградными листьями. После того как лоза потеряла красный цвет, поросят положили в ямы и забросали землей. Земля вскоре начала дымиться, и, когда запахло жареным мясом, сбежались собаки и принялись обнюхивать и лизать землю над ямами, пачкая языки. В это время на кухне патриаршего дворца вспороли животы трем крупным сомам, из тех, что по ночам выскакивают на берег ловить кузнечиков, выпотрошили их, зашили в каждого по откупоренной бутылке красного вина, а потом поставили запекаться, и вино, испаряясь внутри рыбин, придало им нужный вкус. За приготовлением угощения следили пономарь и церковный сторож, а духовник отец Киприян и иеромонах Гавриил, проветрив трапезную, вышли встречать митрополита Викентия Поповича, прибытия которого в тот день ожидали в Сентандрее. Колокола звонили особым образом, приветствуя торжественную процессию, приближающуюся по дороге со стороны Пешта. В карету митрополита было впряжено шесть лошадей, ее сопровождали два форейтора в бархатных камзолах, а перед ними вели прирученного оленя с колокольчиком на шее и насаженными на рога яблоками. Правда, в тот чудесный солнечный день в Сентандрее колокола звонили не на всех колокольнях. Когда торжественная процессия проследовала мимо одной католической и двух лютеранских церквей, ни одна из них не огласилась звоном. Далее на пути была еще одна сербская церковь, а потом еще две, и колокола Архистратига Михаила радостно приветствовали митрополита. Затем процессия проследовала под укрепленными стенами Клиса, мимо католической приходской церкви Святого Иоанна Крестителя и наконец остановилась у входа в сентандрейский собор. Пока митрополита приветствовали в зале для гостей патриаршего дворца, на кухню доставили испеченных в ямах поросят, разбили запекшуюся на них панцирем глину и извлекли готовое горячее мясо, которое тут же сбрызнули пивом из Пожуна. Теперь можно было начинать. Поросят и рыбу подали в трапезную, митрополит благословил трапезу, прочитал молитву, и все уселись за стол. После обеда снова перешли в зал выпить немного токайского вина из Эгера, где протяженность галерей винных погребов всегда намного превышала протяженность улиц на поверхности земли, как заметил один из дьяконов.
Тут к митрополиту обратился сентандрейский духовник, отец Киприян, который вынес на рассмотрение тот самый вопрос, который долго и старательно подготавливался к этому случаю. Речь шла о необходимости попросить и получить от митрополии в городе Карловцы средства на ремонт сербской церкви в расположенном неподалеку Джуре. И для этого отец Киприян передал слово иеромонаху Гавриилу, чтобы тот обосновал просьбу перед высоким гостем, его преосвященством. Потому что иеромонах Гавриил хорошо знал, к кому он обращается.
Митрополит Викентий Попович был младше, чем можно было предполагать, он носил вышитую мантию с пурпурной подкладкой, золотой крест и серебряный медальон на груди, а в руке — четки из голубого ионического камня. У него был исключительный бас, и в церкви он пел на греческом лихорадочно и трепетно, а на сербском протяжно, словно созывая овец в горах. Короче говоря, он носил две души в одной и, как говорят на Афоне, красиво старился. Свой жизненный путь, который теперь заканчивался здесь, в Венгрии, он начал монахом на Святой горе в монастыре Святого Павла, потом был послушником в патриархии в Пече, а много позже оказался в роли монаха при дворе в Карловцах. Он служил при одном патриархе и одном митрополите, постоянно сохраняя репутацию человека «из двух империй», который знает больше, чем окружающие. Ему удалось остаться высоким церковным иерархом и в римско-католической Австрии, и в исламской Турции, хотя его ортодоксальная «греческая» вера — восточное христианство — не была признана государственной религией ни в одной из этих противоборствующих империй. И та и другая с трудом терпели ее на своих территориях. К тому же митрополит служил скитающемуся народу, который переселялся из одной империи в другую, преследуемый бедами, но упорно не теряющий последней надежды. И сейчас, когда Гавриил обратился к нему, это был человек с крепко сжатыми губами, хорошо просеянным взглядом и небольшими кистями рук, в которых он вертел бокал так, словно точно не помнил назначения этого предмета. Его руки никогда не соприкасались друг с другом.
— Вы знаете, ваше высокопреосвященство, что у нашего нищего народа в стране мадьярской нет ни пяди собственной земли, — начал иеромонах Гавриил. — Нас унижает и гонит всякий. И теперь, по прошествии всего того времени, как мы здесь поселились, мы здесь ни граждане, ни крестьяне, и никаких у нас прав нет, просто если кому что дадим, тому мы милы, а не дадим, они на нас войной. И одно только есть, что нас всех держит, — Церковь наша, но и ее содержать нам не по силам. Мучит нас бедность, нужда, стена в храме Святого Николая в Джуре того и гляди развалится, потолок весь прогнил и рухнул, так что тамошний настоятель Петар Еней и братья мои священники тамошние, большие и малые, научили обратиться к вам, отец наш высокопреосвященный, с просьбой помочь отремонтировать джурскую церковь. Потому что сербы там все бедняки и мало нас там, а мастера дорого стоят…
Митрополит с улыбкой и кивая головой выслушал сказанное и ответил, разглядывая свои голубые четки так внимательно, словно впервые их видит:
— Мой ответ вам не нужен, вы и сами, братья во Христе, знаете, как обстоят дела. Трудно все идет, весьма трудно, не знаю, каково-то нам после будет… Одно — это то, что бедны мы, другое — неучены, третье — мира нет между нами, четвертое — в чужой державе, под чужой властью живем, где всяк нас ненавидит, всяк нас поносит, словно злодеев и воров. Так как же мы можем хоть что-то получить или содержать или что-то дать, когда руки у нас пусты и связаны?..
Понимая, что эти красивые слова означают отказ, иеромонах Гавриил решился на другую попытку:
— Есть здесь и еще одно обстоятельство, если вы мне позволите, ваше высокопреосвященство: если наша мать Церковь не поможет в ремонте сербского храма Святого Николая в Джуре, деньги на это дадут греки, и церковь перейдет к ним. Хотя в Венгрии мы саблей своей воздвигли наши сербские церкви, не деньгами, как греки, да только после каждой войны они у нас покупают все новые и новые храмы, утверждая, что хозяин от этого не меняется, потому что и сербы греческой веры.
— Виноваты мы сами, — ответил на это митрополит. — Кто не умеет оценить ни свою выгоду, ни свой убыток, далеко не пойдет. Наша сербская сабля служит австрийскому двору, а греческие деньги служат грекам и Греции… Так-то вот… Однако следует иметь в виду и кое-что еще...
Тут митрополит встал и поднес к губам палец так близко, что мог бы коснуться его языком. Дальше он говорил совсем тихо, продолжая держать палец перед губами:
— Не все так мрачно, и всякий раз, как сербы и греки друг с другом в Австрийской империи сцепятся, в конечном счете нам это выгодно. Отделится греческий храм от сербского, построят греки свою церковь рядом с сербской, а в результате в этой римско-католической империи православных храмов становится больше…
Упорно не желая сдаваться, иеромонах Гавриил попытался использовать самые сильные доводы. Он обратил особое внимание на то, что Джур — это город неподалеку от Вены, что в церковь, бывает, заходят столичные немецкие господа, и стыдно, что церковь в таком запустении. К тому же, добавил он, кальвинисты в Джуре начали строить свою церковь, но стоит она недовершенной, иезуиты запретили закончить работу.
— Если сербская церковь в Джуре останется полуразрушенной, — закончил иеромонах Гавриил, — то все будут думать, что она, ваше высокопреосвященство, стоит в таком виде из-за запрета папистов.
— Что до папистов, — закончил разговор митрополит, — не стоит особо беспокоиться. Их здесь меньше, чем кальвинистов, так что кальвинисты для вас опаснее. Поэтому с папистами надо поддерживать связь. Их новый настоятель, который получил назначение в Риме и вскоре прибудет в Сентандрею, человек нам известный и порядочный, такой же христианин, как и мы. Скоро вы с ним и сами познакомитесь. Зовут его Франьо Ружичка…
3. Улыбка Кибелы
В мрачной башне колокольни при храме Святого Луки, на постели, устроенной в лодке, в темноте виднелась худая мужская фигура. Лодка была одной из тех, что входили во флотилию шайкашей на Дунае; в одном из сражений с турками кто-то из ее экипажа погиб, и после этого никто больше не хотел ею пользоваться. Теперь она служила кроватью. Вокруг на деревянных балках под потолком были разложены яблоки, айва, бутылки с ракией, пучки базилика и неочиненные гусиные перья.
