Лежащий в лодке слышал, как кто-то тихо поднимается по деревянным ступенькам башни. Он слушал эти шаги и, дрожа, шептал: «Блажен тот, кто как облако, весь в слезах, гасит пламень похоти и тела…»
В полной темноте, которая пахла задутыми свечами и бывшим светом, в лодку рядом с иеромонахом Гавриилом опустился некто горячий, невидимый и дрожавший так, что лодка под ними закачалась.
— Все это вне природы и разума, Аксиния! Он действительно существует, — прошептал Гавриил, — и его действительно зовут Ружичка. Не могу поверить. И что самое страшное, он действительно направляется сюда. Затем ли, чтобы предать меня смерти? Похоже, слова твоей матери сверхъестественным образом подтверждаются. Это превосходит мое разумение… Итак, он скоро будет здесь.
— Неужели, отец, вы сомневались? Об этом все уже знают. Его ждут завтра около полудня, в доме священника уже сделали уборку и приготовили гусыню, откормленную кукурузными клецками. Нужно и нам поразмыслить на случай, если отец Ружичка начнет готовить то, что задумал.
— О чем это ты?
— Неужели вы, отец Гавриил, и вправду считаете, что он собирается с вами шутить? Нет! И мы должны найти способ позаботиться о вас, если он захочет воплотить свое намерение.
— Какое намерение? Меня прикончить?
— Вам это предсказано.
— Аксиния, Аксиния, да кто же ты?
— Я дождь, я та, с которой нельзя разминуться, — сказала она и поцеловала его так, словно этим поцелуем хотела накормить. — А вы, отец, кто вы? И не можем ли мы сделать что-нибудь, чтобы облегчить вам душу? Хотя бы наполовину.
С этими словами Аксиния извлекла из-за пазухи крохотную лепешку, еще горячую от тепла ее груди. Показала Гавриилу и крепко поцеловала его еще раз.
— Теперь я понял, что у тебя на уме, — сказал он. — «Привой»? Я тоже об этом подумал.
Девушка кивнула.
— А что другое? И сами знаете, отец, то, что есть между нами, долго длиться не может. Как черный буйвол, велик тот дьявол, что угнездился в наших сердцах. Мы должны изгнать его из себя! Я знаю, что эта ночь — ночь нашего расставания. Наша последняя ночь. С завтрашнего утра я больше не смогу любовью пить вашу душу. Ваша душа монаха должна после этого вечера очиститься. Стать чистой для дороги на тот свет, если того захочет Бог и если у Ружички получится, что он задумал. Но скажите, неужели наш с вами грех нельзя смыть исповедью у духовника Киприяна, вместо того чтобы травить себя «привоем»?
— Можно, но «привой» это нечто другое. Более действенное. Для тебя, раз ты не монашка и не должна, как я, строго следовать нашим правилам, наша любовь не такой уж большой грех, а вот мне придется подвергнуться более сильному и трудному испытанию.
— Что значит — более сильному?
— Есть разница между отпущением, которое после исповеди может дать мне отец Киприян, и тем освобождением от греха, которое происходит в результате «привоя». Если верно то, что говорят наши старики, передача растению своих воспоминаний означает, что платить приходится вдвое дороже. Потому что в том случае, когда человек прибегает к «привою», на земле остаются не только его грехи, но и все хорошее, что он совершил. А значит, на том свете, во время Страшного суда, при нем не будет не только плохих, но и хороших дел. Кроме того, это совсем не то, что покаяние на исповеди, потому что на словах каяться легко. А вот отдать и добрые дела, и грехи за то, чтобы все стереть, отдать это дереву, чтобы оно унесло все под землю, совсем другое дело. Только так достигается полное очищение и духа, и тела.
— Так что же, вы, отец, отдадите все добро, которое сделали, за то, чтобы стерлась память о нашей любви?
— Да. Но и ты должна мне помочь, и ты должна после этой ночи стереть меня из воспоминаний.
— А если вы сотрете в вашей памяти все свои грехи, то Бог их тоже забудет?
— Нет. Но я смогу начать жизнь сначала и меньше грешить.
— Этот яд растений, который стирает воспоминания, он очень силен? Сможете ли вы меня потом узнать, отец?
— Смогу, но я перестану помнить самое лучшее из всего, что между нами было…
Они лежали в лодке, прижавшись друг к другу, посреди темноты и слушали ночь. И тут он сказал, словно размышляя вслух:
— Что же это за другой закон, более сильный, чем Божий закон? Это людское желание и злонравие, которое ни плетки, ни морской глубины, ни долгой болезни, ни несчастий, ни даже вечных мук не боится!
Аксиния повернулась к нему и начала целовать его так страстно, словно поцелуями хотела заставить замолчать. И вместе с каждым поцелуем шептала какую-то фразу. Всякий раз одну и ту же.
— Что это ты делаешь своим языком? — спросил он между поцелуями.
— Смеюсь.
Он посмотрел на нее изумленно. Она лежала красивая и в сумраке словно незнакомая. И пахло от нее хлебом. Ему показалось, что сейчас он с ней впервые.
— Смеешься?
— Да. Это улыбка Кибелы.
— Значит, ты ворожишь?
— Ворожу. Конечно, ворожу. Мать научила меня волшебным словам. Она сказала однажды: когда ты выберешь мужчину, от которого захочешь родить, произнеси эти слова вместе с поцелуем, который дашь ему. Они помогут тебе забеременеть.
— Зачать ребенка? — спросил он и поцеловал ее, в ответ на что она в поцелуе повторила волшебные слова. Гавриил смог прочитать эти слова с ее языка. Улыбка Кибелы гласила: Mille dugento con sessanta sei.
— А могут ли эти волшебные слова помочь в зачатии другого тела?
— Какого другого тела?
— Духовного тела.
— Не пугайте меня, отец, лучше любите, пока еще можно, — ответила девушка, прижимаясь к Гавриилу.
Тогда он потянулся к кувшину, полному воды. Этот кувшин, из тех, что делают на Халкидиках, стоял рядом с лодкой, горлышко у него было в виде мужского члена. Гавриил наклонил его, отпил глоток, а потом влажным горлышком вошел в Аксинию, продолжая наклонять посудину до тех пор, пока из нее в девушку не вылилось немного жидкости.
— Сейчас я хочу тебя, — прошептала она.
И Гавриил наконец погрузился в любимую женщину.
Над ними царила ночь, снаружи были слышны звуки воды, тихо гудели колокола, они напоминали об их грехе и нашептывали в уши:
Как море, что иногда с рокотом вздымается и волнами о берега бьется, но позже, утихая, всегда возвращается в самое себя, так и сердце человеческое, взметнувшись в любови, ударяет в берег, а после к себе самому уходит…
Они помнили, что так же было и с ними, помнили вес времени, пока тихо спускались с башни и шли к берегу реки, унося на губах вкус улыбки Кибелы. Аксиния на груди грела лепешку, а иеромонах держал в руке нож. Такой, какими пользуются садовники для прививки фруктовых деревьев. Острый, как свист кнута. Когда они дошли до Дуная и нашли там цикуту, Аксиния протянула Гавриилу лепешку, а он, одаривая растение, вложил ее в одно из разветвлений. Сияла луна, было видно, что туман течет вниз по Дунаю быстрее, чем вода.
— Будем надеяться, что эта цикута не из самых сильных. Но действительно ли после того, как ты предашь забвению половину своих воспоминаний, тот грех, что лежит у нас с тобой на душе, останется в растении и не будет больше отягощать нашу совесть?
— Мы этого не знаем. Знает Бог, а народ просто верит в это. Народ верит, что, когда растения и люди обмениваются соками, они обмениваются и своей памятью.
— А сможешь ли ты после этого снова любить?
— Кого?
— Кого угодно. Меня?
— Если такое случится, мне придется снова пройти через «привой».
— Но говорят, что во второй раз это губительно. Может стоить жизни.
— Говорят.
Тут Гавриил подошел вплотную к цикуте и ножом сделал на ее стебле крестообразный надрез, как на фруктовом дереве, когда его прививают. Подождал, пока надрез заслезится, засучил рукав, рассек лезвием мышцу и прижал рану на руке к ране на теле цикуты, так что его кровь смешалась с ее ядовитым соком. Голова у него закружилась, в ушах застучало. Потом он почувствовал, что бег времени замедлился. Словно где-то поставили запруду и она не дает ему струиться с той скоростью, к которой Гавриил привык в прежней жизни. Был такой момент, когда ему показалось, что время и вовсе остановилось, его руки медленно скользнули вниз, и он упал навзничь. Аксиния обхватила его тело и с трудом перетащила в стоявшую поблизости лодку. Всю ночь она бдела над ним, лежащим в лодке, словно над больным в постели. А на заре он очнулся и поднял на нее глаза.
— Ты узнал меня?
— Да. Ты Аксиния, дочь покойной Исидоры Балеари… Что ты делаешь здесь, в лодке, рядом со мной?
— Вам было плохо, отец. Если теперь полегчало, то я помогу вам добраться до вашей колокольни.
И они, словно чужие, побрели к колокольне храма Святого Луки. В дверях башни он огляделся и спросил ее:
— Так ты та, что работает прислугой в приходском доме?
