— Но, Лелечка, — попыталась вставить слово Мира Наумовна. — Разве ты забыла, как не могла найти работу из-за своей пятой графы? И ведь сама знаешь — если человек похож-таки на настоящего еврея, его и в магазине, и в метро могут оскорбить.
Ее поддержала Рита:
— Да что далеко ходить? Детям в институт поступить — целая проблема. Вот и Лерочка год потеряла, будем надеяться, хоть в этом ее примут. А Ниночка? Бедная девочка, как она перестрадала!
Перестрадавшая девочка, потупив глазки, принимала соболезнования от распалившихся тетушек и так прочно вошла в роль невинной жертвы, что даже вполне искренне всплакнула. Но Лелю даже локальная Нинкина трагедия не смогла переубедить:
— Все равно я не верю, что руководство страны знает об этих перегибах на местах. Это какое-то недоразумение, и скоро оно прояснится. И предавать свою Родину из-за временных трудностей ни я, ни мои дети никогда не будут! — И, рассмеявшись над своей воинственностью, сгладила: — Все равно я на хозяина работать не смогу. Еще не хватало, чтобы какой-нибудь капиталист мне приказывал!
И все покатились со смеху, представив, как пузатый буржуй пытается командовать маленькой жизнерадостной воительницей, которая сама любого заставит делать то, что считает нужным.
* * *
Гриша в институт не поступил. Не прошел по конкурсу. Ему не хватило одного балла. Вечером, после утомительного дня, прошедшего в безрезультатных поисках своей фамилии в списках счастливчиков, зачисленных на первый курс, после тягостного разговора с безутешными родителями, воспринявшими неудачу сына как мировую катастрофу, после бесцельного лавирования по раскаленному асфальту городских улиц, пришел к Нине.
До глубокой ночи они сидели в виноградной беседке во дворе, не подозревая о том, что деревянная скамейка находится на том самом месте, где до войны в старом флигеле стоял беккеровский рояль, на котором играла Нинкина бабушка Рахиль, а молодой дед Григорий стоял, облокотившись на черную блестящую крышку, в которой отражался свет лампочки из-под оранжевого абажура с кистями, и слушал… А после войны под окнами флигеля стояла голенастая девочка Оля, не знавшая, что в просвет между тонкими занавесками смотрит на нее соседский мальчик Димка. То есть четко прослеживалась топографическая привязанность в области сердечных переживаний Нинкиных родных именно к этому, ничем не примечательному участку.
Нина очень переживала из-за неудачи Гриши. Прекрасно знала, что он был блестяще готов к экзаменам, много лет стремился в медицину, и истинная причина того, что он остался за бортом, была абсолютно прозаичной и потому особенно гнусной.
На удивление, Гриша не был подавлен. Скорее, напротив — крушение планов придало ему еще большую одержимость в достижении цели. Он и не собирался опускать руки.
— Ничего страшного. Зато у меня теперь есть опыт. Надо было сразу подавать апелляцию, когда мне поставили «четверку» по биологии, — сверкая глазами, воинственно произнес он.
Нина почти не видела его в темноте, но представила, какой верой в победу горят черные глаза. Она, правда, была более практична в этот раз, временно поменявшись ролями со своим здравомыслящим другом.
— Ты бы все равно ничего не доказал. При желании и профессора можно в тупик поставить. Вот, например: сколько весит зрачок? — Она торжествующе улыбнулась. Этот вопрос запомнила, когда друзья Леры и Жени рассказывали об иезуитских маневрах экзаменаторов.
— Столько же, сколько дырка от бублика, — не раздумывая, мгновенно ответил Гриша. — Зрачок — это же отверстие. Ничего не весит. Думаешь, это трудно?
— Ничего не думаю. Точнее, думаю, что ты зря в Киеве поступать решил. Прекрасно ведь знаешь, что проще вплавь добраться от Сахалина до Хоккайдо, чем еврею в киевский мед поступить. Во Владивостоке или Хабаровске тебя бы с руками-ногами взяли. На Дальнем Востоке пятая графа не имеет значения.
— Странно. Почему? Страна-то одна, — удивился Гриша и тут же сам ответил: — Видимо, потому, что там евреев мало. Нет евреев — нет проблем. Но я не могу из Киева уехать. Сама знаешь, у меня родители пожилые, особенно отец. Он уже совсем старый. Нет, буду поступать в следующем году в Киеве!
— Мне кажется, многие уезжают в Израиль именно поэтому, — раздумчиво произнесла Нина. — Надоело биться головой о стену. Да и обидно, в конце концов. Вчера встретила Наташку Гейсман, она мне целый час ныла, как не хочет уезжать. Но ее папа твердо решил ехать, даже гири кому-то подарил.
— Гири — это потеря! — фыркнул Гриша.
— Не смейся. Для него — потеря, он же спортсмен, тренер. Короче, папа едет, мама рыдает, потому что она безумно любит папу и не перенесет разлуки с ним.
— Почему рыдает-то? Пусть едет.
— Так ведь Наташка твердо объявила родителям, что никуда с ними не собирается. Одну ее мама не оставит. И вообще… — Нина понизила голос: — Они из Союза якобы в Израиль едут. А на самом деле хотят в Вене в американское посольство пойти и получить визу в США. Кошмар!
— Вот из-за таких великих комбинаторов наших ребят в институты не принимают! — взорвался Гриша. — Логично со стороны государства. Зачем давать человеку бесплатное образование, если он уже лыжи навострил за бугор? Ну ладно — я. Я — мужчина. Но тебя, умницу, талантливую девочку, тоже не взяли в университет! Знаешь, как мне за тебя обидно…
Умница и талантливая девочка так густо покраснела, что возблагодарила ночь и виноградную лозу, скрывающих ее предательский румянец. Какое счастье, что Гриша не подозревает о ее легкомысленном поведении. И если она сама не проболтается, об этом не узнает никто и никогда!
Гриша по-своему расценил ее молчание:
— Ты что, плачешь? Прошу тебя, не плачь. Если бы ты знала, как мне тебя не хватало. Я так ждал, когда же ты наконец приедешь…
И на этой лирической ноте обсуждение мировых проблем закончилось, потому что глупо сидеть рядом темной южной ночью под надежным прикрытием дикого винограда, среди мерцающих в листьях светлячков и звезд, и просто разговаривать, как будто им не по семнадцать лет, а много больше.
Гришины руки неожиданно оказались горячими и сильными, а губы горячими и нежными, и бедные потерпевшие целовались целую вечность, пока Века вконец не потеряла терпение и не позвала домой свою загулявшую овечку. Нина, не в силах оторваться от первых поцелуев (мимолетное касание на волжском теплоходе не считается), пыталась выпросить «еще десять минуточек», но бабушка была неумолима.
* * *
Остаток лета прошел в кружении по знойному городу, расцвеченному поцелуями и прикосновениями, открытыми впервые этим летом.
Каждое утро, в девять часов, они встречались на углу Игоревской и Жданова, и начинались их странствия, долгие до изнеможения. Поначалу они искали для Гриши работу санитара в больнице. Это было несложно, если бы Гришу не заклинило именно на нейрохирургическом отделении. Но, как на грех, даже здесь ему не везло: все ставки оказались заняты. В конце концов, махнув рукой, договорился с заведующим травматологическим отделением, что выйдет в смену в конце августа, когда освободится место.
Таким образом все текущие проблемы были решены, и ничто не мешало им беззаботно бродить по городу. Они поднимались пешком с Подола на Крещатик, вдоль Владимирской горки, параллельно трамвайной линии, и шли по Первомайскому саду над днепровскими кручами, высоко над водной гладью. Сверху было видно Левобережье, плоское, как стол; песчаный берег с шевелящимися точками отдыхающих; лес, уходящий за горизонт.
В саду росло хорошо известное им старое дерево, цепляющееся корнями за крутой склон. К одной из толстых нижних веток кто-то накрепко привязал импровизированные качели — доску на двух канатах. Замирая от ужаса и восторга, они качались высоко над Днепром, ощущая при каждом взлете, что улетают прямо в небо.
А потом шли, взявшись за руки, дальше, к хлипкому мостику, который их романтические предшественники назвали «мостом влюбленных» и даже сочинили легенду о том, как кто-то из несчастных (или оба сразу, тут мнения рассказчиков расходились) бросился вниз, сведя счеты с жизнью.
После мостика их ждала бывшая царская резиденция, выкрашенная реставраторами в два излюбленных колера — белый и бирюзовый, как и большинство памятников архитектуры — от Андреевской церкви до Софиевского собора.
Через пару часов добредали до Печерска и терялись в глубине улиц и переулков, всякий раз открывая что-нибудь новое, наталкиваясь на дом безумного архитектора, скрывающийся под густым слоем каменных русалок, чудовищ и змей. Были и другие варианты: поднявшись с Подола вверх, можно было пойти прямо, по Крещатику, где, если были деньги, покупали мороженое в «Гроте» или полуподвальном крошечном кафе. Можно было повернуть направо и гулять по аллеям Владимирской горки, кружа у памятника Владимиру Мономаху, осеняющему православным крестом Русь, уходящую в перспективу до самого Тихого океана.
