Александр Иванович еще спал: с его полки время от времени слышался пронзительный храп.
Бендер свесился с полки.
– Могу вам дать рецепт пролетарской рифмы. Хотите?
Фома оставил в покое чай, принялся за печенье.
– Вы что, поэт?
– Некоторым образом. Я владею тайной стиха.
Яблоко с родинкой подскочило на месте.
– Тайной? – Фома скроил мрачное лицо. – Рецепт? И что это за рецепт?
– Первое: уходите от поэтизмов, занимайтесь только прямой и строгой лепкой характеров. Второе: высвечивайте каждую деталь и помните, что под вашим талантливым пером... У вас перо талантливое?
– Да, разумеется.
– Так вот, под вашим талантливым пером говорит вся страна.
– И все?
– Почти. У вас из-за чего произошел кризис творчества?
– Сам не знаю, наверное, критики...
– Пишут, что ваши стихи бездарны, беззубы и убоги?
Фома пожал плечами.
– И из-за этой чепухи у вас слова не высекаются пером?
– Ну не только... Вы же знаете, что я пишу политические курбеты...
"Вот идиот навязался на мою голову!" – подумал Остап.
– Знаете, что я вам скажу, товарищ Несдержанный? Вы сосредоточьтесь и выкиньте из головы дореволюционных поэтических монстров. Прославьте, черт возьми, несокрушимый фасад социализма, а выразительные строки сами лягут на бумагу. Вот попробуйте...
– Что, прямо сейчас? Здесь?
– Все гениальные поэмы создаются в поездах. Вспомните Пушкина... Ну, например, напишите что-нибудь о партии. Партийная тема – самая благодарная и, как правило, не требует рифм.
– Вы так думаете?
– Только так. Попробуйте. Итак: встаем медленно, смотрим в окно и на одном дыхании...
Несдержанный встал и неожиданно для себя родил ставшую впоследствии знаменитой поэму о партии.
Я спросил у Луны: "Где сегодня она?" Не ответила мне золотая Луна.
Я спросил у весны: "Где сегодня она?" Не ответила мне молодая весна.
Я спросил у страны: "Где сегодня она?" И ответила мне родная страна:
"Кто она?" – я спросил.
У кого я спросил? У Луны?
А не надо просить у Луны!
У Весны? А не надо просить у Весны!
Ты у партии нашей спроси о своем.
И ответит она: "Не пошлет?" – "Не пошлет!" Есть Вселенная, мир, есть планета Земля.
На планете на той съезд за съездом идет...
И поет, и поет о народе моем,
Честных, смелых, простых мужиках, Рабочих-ударниках в горячих цехах.
Вы шагайте смелее и идите все в ряд!
Наша партия это – комсомольский отряд!
"Мы смело шагаем, построившись в ряд, Ибо твердо мы знаем, что такое отряд!
Отряд это кукиш подлым врагам!
Кто сказал, что Субботник "Комсомольский обман"?
Три, четыре, раз, два, а потом – и один!
Смейся гад и обжора, подлый враг-буржуин!
Слава партии! Слава!
"Кто же в бой поведет?..
Помолчите! Я знаю! – комсомольский слет!" Вижу, снова вижу, слышу, снова слышу:
"Товарищ мой родной, тише, только тише...
Говорит Герой!
Товарищ, товарищ, товарищ и вождь!
Он за нас все сделает.
Надо – скосит рожь, надо – хлеб посеет, Надо – и к станку.
А сказать точнее:
Я его люблю!" Вижу! Вижу! Слышу съезд!
Он родней, живее всех!
Не прожить нам съездов без!
Я в лес пошел и спросил у дуба:
"А, что ты, дубина, о партии знаешь?" Дуб дал дуба, ветками помахал, ничего не сказал.
И вдруг мужик один идет,
Он песню звонкую поет:
"А я партию люблю!.." Я к нему. Он от меня.
Я к нему. Убегает он...
Я спросил: "Куда ж ты бежишь мужичина?
Где твой дом?" "Дом – моя страна! Партия – жена!" "А враги то есть?" "Есть!" "Где? Здесь?" "Нет, не здесь!" "А где? Там?" "Где там?" "Где живет Антант".
"А не гады ли они?" "Точно – гады!" "А ты кто?" "Я – никто...
Я сегодня не люблю, я сегодня съезд пою!" Комсомольская бригада сеет в поле кукурузу.
"Есть ли старший?" – я спросил.
"Есть!" – ответил мне один.
"За какие за награды Вы здесь пашете бригадой?" "Раз, два, три, четыре, пять...
Коминтерн и съезд опять.
Съезд! Ура! Моя страна!
И не нужно много драк!" – Гордо вымолвил вожак.
"Ну, а как же кукуруза?" "Для колхоза мы ее!
Мы сегодня за "бесплатно",
Мы сегодня "все для съезда!" "Ура! Ура!" – кричит страна.
У далекой у Центавры проживают вроде мавров, А вблизи Кассиопеи обретаются и плебеи.
Что же знают все они о партийности страны?
"Ничего?" – скажите мне.
"Нет, не так! – скажу тебе.
И в системах, звездах дальних,
И в галактиках бескрайних Нет роднее и живее, Нет прекрасней и добрее, Нет пахучей и свежее, Нет весомей и мощнее, Нет приятней и теплее, Нет счастливей и умнее, Нет певучей и звончее, Нет бессмертней и вечнее, Чем партийный лозунг мой:
"Слава партии родной!"
– Ну как? – нетерпеливо спросил Фома.
– А кто автор этой поэмы?
– Ну как же? Я!
– Бытово и гениально!
– Правда?
– Впечатляет! Абсолютно выдержанная поэма. Она будет иметь ураганный успех! Я это говорю подчеркнуто и без всякой тени сомнения. Тут и густейшей социалистической правды не нужно. И глаголы в плюсквамперфектум переводить нет необходимости. Ведь можете! Можете! Сразу видно, что у вас стиль, от которого не тошнит. И знаете, когда вы читали, даже мне на минуту хотелось стать коммунистом. Вот только много текста. Но, все равно, гениально!
– Неужели? Молодой человек...
– Остап Бендер, для вас просто – товарищ Бендер.
– Товарищ Бендер, вы меня спасли. Вы оплодотворили вашим рецептом пролетарской рифмы мои творческие мучения. За это вам большое поэтическое спасибо.
Остап оживился.
– Могу вам дать ещу кучу поэтрецептиков. К примеру, вы стихи прозой не пробовали писать? Нет? Зря. Ударная штучка. А к скетчистам никогда не прислушивались? Нет? Тоже зря. Забойно-виртуозные вещички иногда выделывают. А по методу контаминирования не пробовали? Нет? Так отпробуйте! А юморные стихи? Вот где жила! Тут только помнить надо, что юмор – это когда боль обращают в смех, а не когда смех причиняет боль. Запомнили? Выкиньте массам такое, отчего гром грянет. Отличитесь остроумным коктейлем из обыденной пролетарской жизни Союза Республик! Напишите, в конце-концов, о пролетарском захолустье городе Немешаевске. Тем более, вы там были. Или вообще пишите прозой. Хотите, начало романа?
– Прозой? Да нет, я же поэт.
– А вы послушайте.
Утро февраля двенадцатого числа 1623 года выдалось дождливым. Господин де Тревиль, капитан королевских мушкетеров, проснулся от лая соседской собаки. В это же самое время в Париж со стороны деревни Парле Вруж Шампаньской провинции на лихом скакуне пьяный в доску, гордо держа уздечку, въехал молодой самовлюбленный болван, внешностью напоминающий гасконца. Звали молодого человека Д`Артаньян. Отец его, будучи бедным дворянином, по случайному совпадению обстоятельств носил то же самое имя. Впрочем, и благородные корни их родословной начинали виться где-то в десятом веке с рыцаря голубых подвязок мессира Д`Артаньяна. В тот самый момент, когда месье де Тревилю принесли в постель ароматную чашечку орлеанского чая, в лошадь молодого гасконца безжалостно запустили камнем. Кобыла встала на дыбы и протяжно завыла: "И-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о! О! О! О! О! А!". Д`Артаньян свалился с коня и через некоторое время, в течение которого капитан королевских мушкетеров пил свою чашечку чая, лениво встал и, потирая ушибленную часть ягодицы, с ужасающим ревом прохрипел: "Какая падаль это сделала?" Ему ответила миледи, выведшая на утреннюю прогулку своего пса по кличке Рошфор. "Что вы имеете в виду, молодой человек, когда говорите слово "падаль"?" – спросила она. "Тысяча чертей! Но эта барышня создана для любви!" – с восхищением воскликнул гасконец и приблизился к миледи. "Сударь, а вам не кажется, что вы слишком много говорите?!" – строго спросил Рошфор, державший миледи за руку и время от времени говоривший ей с неподдельным собачьим акцентом: "Мадам, я верен вам! До гроба, мадам! До ада, мадам! Я верен вам, мадам...".
– Ну как? – строго спросил Бендер. – Застучало в голове?! Проза – это тоже виртуозная штучка. Так что, вы подумайте.
– Может, вы и правы...
"Удивительное дело, как по разному люди сходят с ума. Но надо подкрепиться", – подумал Остап и, бросив Фоме крылатую фразу "Помните, что гнев рождает поэта!", моментально вышел. Тем временем проснулся подпольный миллионер. Не обратив большого внимания на пассажира в косоворотке, он быстро оделся, сунул ноги в домашние туфли с язычками, взял махровое полотенце, кусок белого марсельского мыла и вышмыгнул из душного купе, но через минуту вернулся и долго ворчал, что в поезде совершенно неудобно: хотя на окнах и висят изящные занавески, уборная, видите ли, заперта на весь рейс. В ней, как объяснил проводник хранятся поездные масленки и пакля, и его, Корейко, туда не пустили, так как посчитали, что он вор.
– Видали, какие порядочки тут поразводили! – сердился Александр Иванович, ни к кому не обращаясь.
Поэт Фома Несдержанный кивнул, но в разговор не ввязался. Он задумчиво смотрел сквозь оконное стекло на белые чистые пески и печально качал головой. Если бы сейчас в купе заглянул известный критик Варлаам Писанино, то, несомненно, сказал бы, что в голове Фомы гонорарно зреет, а может, даже уже и созрела мысль о карьере поэта-прозаика.
