И пока я шел к выходу, я все время чувствовал его взгляд. И спине моей было неуютно…
* * *
Час спустя я уже сидел в кабине небольшого старенького самолета. Рассчитана была эта машина на десять человек, но набилось в нее много больше. И я сидел в тесноте. Слава Богу, у окошка. И в левый мой бок упиралась остроугольная корзина, а справа — вплотную ко мне — помещался громоздкий бородатый мужик. Он о чем-то толковал со своим приятелем и размахивал руками. Голос у него был хриплый, пропитый. Я невольно прислушался к этому хрипу, и уловил слово „овраг"…
В маленьких провинциальных городках все всегда всем известно. И слух о найденном в овраге на пустыре трупе докатился уже и сюда.
Однако теперь сцену чудовищного этого убийства я даже и не пытался вообразить себе… Самолет сильно болтало — было тошно и без того.
И внезапно я вздрогнул — словно бы очнулся от забытья… Я подумал о Клаве. Она явилась ко мне в ночь с воскресенья на понедельник. А Ландыш был убит в субботу… Стало быть, она уже знала об этом. Она знала! И в растерянности, в панике прибежала ко мне. Она искала у меня защиты, помощи, какого-то утешения. И если пыталась соблазнить, то вовсе не для игры, а потому что это был ее последний, единственный шанс… А я, дурак, не понял.
Ничего не понял! И дал ей уйти одной — в ночь, в темноту… Что ее ждало в этой тьме? И каково ей сейчас?
Я дернулся, привстал. Снова сел. И голос, пришедший из глубины, сказал:
„Ну, что ж, теперь уже поздно… Это все позади".
„Пожалуй… Но — жалко!"
„О чем жалеть? У вас все равно ничего бы не получилось. Вы слишком разные, вы совсем чужие. Помнишь твои рассуждения о Двух Уровнях жизни? Так вот, она даже не из сумерек, она из еще более мрачных глубин".
„И все же она приходила ко мне просить помощи…"
„Она и в первый раз — в связи с машиной — тоже приходила просить помощи".
„Но, может, ее нужно сейчас спасать?"
„Главное, от чего ее надо было спасать, — от нее самой… Но это тоже уже поздно".
„Но какая это женщина! Впервые за многие годы я встретил такую красоту…"
„Вот эта красота — лучшая ей защита и утешение. И не дергайся, успокойся. Вспомни законы севера, законы собачьей стаи: чужого кобеля стая рвет на клочки, но самочку никогда не трогает. Никогда!"
„Но здесь — люди! И, как заметил Хижняк, они даже хуже зверей…"
„Что Хижняк. Он просто растерян, ему все внове. Но ты-то знаешь, что законы здесь те же самые. И Клава не пропадет, вывернется как-нибудь. А вот ты — благодари судьбу, что сидишь сейчас в самолете'"
Так я спорил сам с собою, и маялся, и томился. А за стеклом иллюминатора плескался ветер, и внизу широко зеленела тайга. Она была испещрена желтыми полосами дорог, пестрыми пятнами селений и перерезана густо-синею лентой реки.
И по яркой этой земле — по синеве и по зелени — скользила крестообразная тень самолета.
Крошечный этот крестик стремительно уносился к югу, к верховьям Енисея, — все дальше от сумеречных Очур, от горького золота. Все дальше и дальше. Все дальше и дальше.
Часть вторая. ЗОЛОТЫЕ ПРОСТОРЫ
ВЫРВАТЬСЯ ИЗ КОЛЬЦА
Интересное это все же занятие — писать. Особенно писать о себе, о пережитом. Сиди в тишине, вспоминай и пиши! Кури, пей крепкий кофе — и пиши! Погружайся в бездну былого, в хаос пролетевших лет. И отыскивай там, разглядывай далекую, бредущую в полутьме фигурку.
Фигурка эта — ты сам. И бредешь ты, в сущности, наугад, как в тумане. Оступаешься, падаешь, клянешь судьбу… Это потом, годы спустя, станет ясно, куда привела тебя и чем завершилась твоя дорога. А тогда, в начале ее, ты еще во многом был слеп.
И вот теперь я вспоминаю начало моей журналистской карьеры. И с беспокойством и удивлением, а порою с тревогой разглядываю себя тогдашнего… И одновременно вижу вновь то бурное время, тот особый период в истории моей родины, который обычно называют „хрущевским".
Период этот тоже лишь начинался тогда. И мое появление в редакции абаканской газеты совпало с одним из первых мероприятий нового правительства — с так называемой „кампанией по освоению целинных и залежных земель". В чем же заключалась ее суть? Подоплека тут сложная. И прежде чем перейти к описанию многочисленных своих приключений, я хочу вкратце рассказать об этом.
* * *
Пришедшему к власти партийному руководству (и в частности Никите Хрущеву) досталось по наследству от Сталина много трудных и нерешенных проблем. И самой главной, и самой больной была проблема сельского хозяйства.
Хрущев вообще был личностью любопытной, сложной, до сих пор еще не понятой по-настоящему. Некоторые называли его „гениальным бездумцем"… Что ж, в этом была своя истина.
Став вождем, он сразу же начал бороться с административной рутиной, пошел как бы против течения. И самое любопытное заключалось в том, что ведь он — как персонаж — был типичным порождением этой именно рутины! Профессиональный аппаратчик, исполнительный служака, он всю жизнь вел себя смирно, держался в тени. Но вот обстоятельства изменились. И, обретя внезапно власть, он сам, своими руками стал ломать и переделывать многое из того, что раньше укреплял столь старательно…
Вариант этот, хочу заметить, очень русский, очень национальный! В образе Хрущева угадываются черточки, хорошо знакомые нам по классической литературе; тут явственно попахивает достоевщиной.
В 1956 году он выступит на съезде партии с разоблачением культа Сталина. И подвергнет жестокой критике многие партийные грехи и ошибки. И потрясет страну. Да что страну — весь мир! И среди многочисленных упреков в его адрес со стороны советских и зарубежных коммунистов, например — китайских, прозвучит обвинение в ревизионизме, в отступничестве, чуть ли не в бунтарстве…
Но, конечно же, никаким бунтарем он не был. И он вовсе не посягал на принципы системы, а лишь хотел ее слегка подновить, подправить…
Дальнейшая жизнь показала тщетность хрущевских затей. Рутина оказалась сильнее. Изо всех его начинаний почти ни одно не оправдало надежд, не дало конкретного результата… За исключением разве что критики сталинизма; вот что действительно принесло мгновенные и реально ощутимые плоды!
Однако и эти плоды тоже были не совсем такие, каких ждал новый вождь. Раскрепостив, так сказать, людские массы, он рассчитывал на то, что массы пойдут за ним, преисполненные благодарности и любви… Но произошло иное: началась пора свободомыслия. Возникли крамольные веяния. И было среди них одно, пожалуй, самое страшное для Хрущева: с посмертным разоблачением Сталина в народе кончилась, рухнула вера в вождей.
