во дворе, в низком стенном фонаре горел и оплывал огарок свечи. Сама не зная зачем, она взяла свечу в руку. Дверь шалаша была открыта. Она вошла внутрь. В нос ударил смрадный дух. Помимо вечных казачьих мундиров, что лежали от свадьбы до свадьбы и плесневели <…> там были разложены грязные мешки с соломой <…> Их запах ударил Малкеле в голову…
Вонь, затхлость и нелепость двора ребе, всей Неишвы, дохнула ей в лицо <…> Она окинула шалаш неузнающим взглядом <…> и швырнула горящий огарок в гнилую солому.
Так начался пожар, имевший великие последствия. В этом эпизоде Малкеле как бы устроила пародию на свою свадебную церемонию — пародию такую же пустую, как и ее настоящая свадьба. Она вошла в шалаш, где гостями были не люди, а их пустые костюмы; свой новый статус она ознаменовала не брачными клятвами, а пламенем. Горел не просто хасидский двор: горела сама идея договорных браков. Своими действиями она, по сути, развела себя с мужем, а Нохема — с его женой. Теперь она была свободной женщиной, сбросившей все оковы, и ее инстинкты устремились на волю. Малкеле, будто зверь, «бегала вокруг, безумная, опьяненная». Она была в лихорадке, во власти одной лишь идеи: обладать Нохемом. И Нохем оказался не в силах противостоять ее могучей воле.
Она подошла к нему твердым шагом. Взяла за руку. Приказала, как мать — ребенку.
— Идем!
Он последовал за ней.
Когда они «приникли друг к другу и стали одно», небо озарили отсветы пожара. Пламя Малки зажгло небо, и она закричала. «Она закричала в первом порыве счастья». Увы, это была пиррова победа: Малка и Нохем были неспособны контролировать последствия своей страсти, как евреи Нешавы не могли сдержать буйствующий огонь. Увидев пожар, они умоляли не о воде; они кричали: «Люди, спасайте свитки Торы!»
Как на всех еврейских пожарах в маленьких местечках, крика было больше, чем помощи. Зеленые юнцы, ученые мужи, молодые люди из бесмедреша, не привыкшие что-либо делать, не умеющие и пальцем шевельнуть, толкались и жались друг к другу, словно овцы, галдели, но не двигались с места.
Когда Эстер описывала тот же пожар в романе «Танец бесов», это был лишь занятный эпизод, но в книге Иешуа он стал полноценным, многогранным символом. Зрелище огня продолжало преследовать Нохема. «Каждую ночь ему виделись пожары, языки пламени. Нешавский двор горел. Место, где стоял бесмедреш[91], вдруг превращалось в ад».
В отличие от прочих жителей Нешавы, Нохем не мог вынести двойной жизни. Он не был лицемером. Он не понимал, что делать с тем вожделением, которое заставило его нарушить величайший запрет и превратило в человека, совершенно непохожего на прежнего Нохема. У его тела развилась собственная воля, независимая от него самого. Ему стало казаться, что в нем живут два человека. А порой казалось, «будто он вовсе не Нохем, а кто-то другой, гилгул[92], принявший его, Нохема, обличье». «Две силы боролись в нем; побеждала то одна, то другая», и когда они достигали равновесия, юноша уже не понимал, кто он такой. Малкеле напоминала ему об одном Нохеме, а Сереле — о другом. Но из этих двоих забеременела от него Малкеле, и она же — умерла. Даже в смерти своей она так и не исторгла из чрева ребенка, свое счастье и погибель, ту «вторую себя», которую сотворила вместе с Нохемом. После похорон Малкеле Нохем исчез. Все старания Сереле вернуть его выглядели лишь жалкой пародией на страстную борьбу Малкеле.
Сереле принесла на кухню кирпич, раскалила его докрасна и произнесла над ним заговор:
— Камень, камень, как ты пылаешь, так пусть пылает по мне сердце моего Нохема. Вернись, вернись, вернись!
Он не вернулся.
И тогда ребе Мейлех провозгласил свою дочь агуной, покинутой женой. Нохем развелся сам с собой. Он уже не был Нохемом, но кем-то ему все же пришлось быть.
Он стал Йоше-телком, Йоше-дурачком. Это случилось в Бялогуре. Сначала он пытался быть вовсе никем, безымянным нищим. Но вскоре кто-то спросил, как его зовут, и после некоторого раздумья он ответил: «Йоше». Однако помимо имени он должен был иметь какой-то характер, и он стал известен как Йоше-телок. Нохему (который уже не был Нохемом) навязали очередную ипостась, таков был ироничный результат его желания быть никем. Вскоре стало очевидно, что Бялогура — искаженное отражение Нешавы; все, что там случилось с Йоше, было эхом предыдущих событий. Так он стал жертвой второго договорного брака — на этот раз с женщиной по имени Цивья, полоумной дочерью шамеса реб Куне. Она представляла собой чудовищную комбинацию Сереле и Малкеле. По ночам, когда Йоше пытался уснуть, Цивья изводила его своей животной сексуальностью. Сам реб Куне был воплощением наихудших качеств ребе Мейлеха. Воспользовавшись покорностью Йоше, он нещадно эксплуатировал пришельца как рабочую силу, взамен не предлагая ему ничего, кроме лежанки на печи и собственной дочери. Йоше вяло попытался уйти. «Йоше, куда ты пойдешь?» — спросил реб Куне. «По миру», — отвечал тот. У Башевиса эту же фразу позднее использовал Гимпл-дурень, покидая Фрамполь после смерти своей неверной Эльки. Но Йоше некуда было деться от Цивьи, так же как Нохем не мог избежать своей судьбы — жениться на Сереле и согрешить с Малкой. Собственно, Йоше и не поддался Цивье; она забеременела не от него, а от какого-то безвестного контрабандиста, но это ничего не изменило. Огонь заманил его в ловушку Малкеле, чума поймала его в западню Цивьи.
Суеверные обитатели Бялогуры были убеждены, что чуму вызвало присутствие среди них грешника. «Они начали выискивать грешников, шпионить друг за другом». Поиски бялогурцы проводили со всей скрупулезностью тайной полиции.
Богачи стали допрашивать банщика, кто из женщин реже прочих ходит в микву. Мужья следили, чтобы их жены покрывали головы как положено, чтобы из-под парика не выглядывала ни единая прядь, чтобы не было видно ни одного завитка: ни на шее, ни над ушами.
Реб Мейерл, бялогурский раввин, тоже тревожился из-за эпидемии. Но в одной старинной книге он нашел «несколько слов, указывавших на то, что в этом году придет Мессия», поэтому во вспышке чумы, равно как и в слухах о грядущей войне между Россией и Турцией, он увидел знаки скорого пришествия Мессии. В 1905 году, то есть примерно шестьюдесятью годами позднее, их видел и Пинхос-Мендл, отец Иешуа. Реб Мейерл сидел и ждал прихода Мессии, когда явились мясники — они тащили Цивью,
