Но «плавсредства» древним нужны были не для туристских прогулок, а в первую очередь для торговли, перевозки грузов. Так на смену принципу «щепки» — лодки-долбленки, которая в общем-то затонуть не может, — пришли лодки с бортами, менее остойчивые, но могущие перевозить грузы. Чем больше товаров перевозит купец, тем выгоднее его поездка. Борт как бы становится щитом от окружающей стихии. Но продолжим сравнение, ведь чем больше щит, тем большее количество стрел могут попасть в него. Следовательно, этот щит надо укреплять, утяжелять. А чем крепче этот щит, тем все больше усилий требуется для того, чтобы «носить» его, то есть чем мощнее бортовой корабль, тем все больше гребцов или парусов он должен иметь.
С развитием мореплавания борт как бы «сросся» с самим понятием — корабль. Этот стереотип разбили первые плавания на плотах Тура Хейердала, Эрика Бишопа и других отважных путешественников. Но у плота есть один кардинальный, неустранимый недостаток — он лишен свободы маневра, он, действительно, что называется, «игрушка волн». Можно ли совместить остойчивость, непотопляемость плота с маневренностью шлюпки?
И снова на помощь пришел опыт древних мореходов. Ведь эти два принципа соединены в самой идее катамарана — шлюпки с балансиром.
Так и был создан семимаран — беспалубное гребно-парусное маломерное судно, состоящее из семи «щепок»-поплавков, расположенных в два яруса: четыре в нижнем, три в верхнем. Для чего нужна такая двухэтажность? На спокойной воде семимаран скользит на четырех нижних поплавках. А при большой волне «включается в работу» верхний ярус. Именно такая конструкция позволяет обойтись без борта и в то же время делает судно управляемым даже при семибалльном шторме.
Р. Ряйккенен, конструктор семимарана, руководитель экспедиции,
Д. Чернавский, старпом. Фото Ю. Устинова и Д. Чернавского
На пасеке
Первая ночь
Пасеки в Горном Алтае обычно стоят в стороне от поселений, и когда медведь особенно не допекает, пчеловод каждый вечер отбывает с пасеки домой.
Первую ночь на пасеке мне хотелось побыть одному. Роман, как мне показалось, с радостью принял мое предложение, запряг лошадь, попрощался и обещал с утра пораньше приехать обратно. Я спустил собаку с поводка, уселся на крылечко и стал ждать вечера...
Собака немного побегала по кустам, скоро вернулась и улеглась рядом, чутко насторожив уши. Приближался вечер, стихал лес, улетели от избушки дрозды, скрылись за кустами сороки, угомонились последние пчелы, и в наступившей вечерней тишине пришел ко мне голос горной речки Чернушки, пришел сначала издалека, а потом все ближе и ближе...
Наверное, уже сейчас по этой речке спускается с гор медведь, успевший познать, что громить ульи не так-то уж и страшно, — наверное, уже сейчас идет сюда ко мне зверь-грабитель, которому по закону людей полагается воздать должное. Хлестко щелкнет выстрел, свинец ударит зверя в бок, ближе к плечу, зверь рыкнет, коротко рванется в твою сторону, и если пуля пришлась точно по месту, то свалится на траву рядом с развороченным ульем. И тогда к зверю, ставшему уже добычей, можно подойти, потрогать его обмякшие лапы, тяжело приподнять большую голову, которая совсем недавно еще помнила, держала в памяти все лесные тропы, все ягодники, все горные луга и все то, что помогло этому крупному, заметному зверю удачно жить рядом с людьми...
На моих часах было половина одиннадцатого. Солнце уже ушло за горы, и на пасеку густо опускался сумрак летней ночи. Я не курил, почти не шевелился. Я ждал... Пес что-то услышал, поднял уши, насторожился и с глухим рыком двинулся через пасеку к кустам. У последнего улья собака остановилась, вздыбив на холке шерсть. Я пока ничего не слышал. Но медведь был где-то рядом — ни собака, ни мое предчувствие меня не обманывали.
Сколько таких вот медвежьих вечеров — ночей выпадало на мою долю в архангельских лесах! Сколько раз вот так вот ждал я встречи со зверем без оружия, уверенный в себе и верящий в добродушие животного. И постепенно родилось во мне это странно-спокойное чувство — зверь рядом...
...Потом на пасеке что-то изменилось — пес рыкнул, кинулся вперед, и сразу же за кустами треснул сучок. Это медведь, уже подошедший к пасеке, выжидавший, почуял неладное и, видимо, с большой неохотой повернул обратно в лес.
Вставало солнце, за легким утренним ветром, спустившимся с гор, потерялся голос Чернушки. Я дождался Романа, сдал ему пасеку в целости и сохранности и пошел домой. У Чернушки я остановился, умылся, напился свежей утренней воды и тут же на песке увидел след крупного тяжелого медведя. Зверь подошел сюда после того, как всю ночь держал нас в осаде, и теперь уходил вверх по реке, в горы.
С Романом я познакомился чуть ли не в день приезда на Алтай. Видел его пасеку, большую лесхозную, слышал рассказы пчеловода о медведях. Показал мне Роман и свежие следы хозяина Алтайских гор. Это были большие, тяжелые следы уверенного в своей силе медведя-самца, который вот уже несколько дней бродил возле пасеки и, казалось, ждал, когда пчеловод зазевается, чтобы утащить улей и всласть наесться раннелетнего меда.
Удобного случая зверю пришлось ждать недолго. Как-то Роман отлучился с пасеки, не был около пчел день и ночь, а наутро, вернувшись, обнаружил следы непрошеного визита. Недалеко от избушки один улей был перевернут, его крышка, снятая зверем, лежала в стороне, рамки с медом вытряхнуты на землю, и мед съеден вместе с сотами.
Уже одних этих следов было вполне достаточно, чтобы догадаться, кто именно хозяйничал на пасеке, но для пущей убедительности мишка оставил около самой избушки и свой помет.
Этот своеобразный «подарок» помог мне установить, что зверь кормится красной смородиной. Лето стояло сухое, горячее, внизу ягода вся сгорела, и смородина была теперь только высоко в горах у самых плешин снега. Выходило, что медведь держался в горах, жил там, собирал красную смородину, а в долину к пасеке спускался лишь на время, как на охоту, которую долго и старательно готовил.
Медвежий помет не только помог мне установить пути-дороги зверя, но и послужил для местных шутников поводом посмеяться над Романом. Шутка за шуткой — и узнал я, что ходит за Романом по здешним местам слава, которую не дай бог заслужить пчеловоду.
Четыре года тому назад принял Роман пасеку, но не эту, а другую. И тут же повадился к нему медведь. Он ходил к роману четыре года подряд и в конце концов уничтожил, разгромил почти все ульи. Охотиться за ним приезжали самые разные охотники. Но мишка, поднаторевший в разбое и за четыре года хорошо узнавший людей, обводил всех стрелков.
Ждали разбойного зверя тихо, не курили, не шевелились, но медведь точно угадывал. всякий раз, что его ждут, и с не меньшим терпением ожидал неподалеку, когда охотники, отчаявшись, уберутся с пасеки. Словом, эта долгая война-упорство окончилась тем, что скормил Роман пасеку медведю.
Скормить пасеку медведю — позор для пчеловода. Вот потому и пришел ко мне Роман с просьбой — помочь угомонить наглого зверя. Но я никак не мог вынести этому медведю смертный приговор только за то, что узнал он дорогу на пасеку. Я не винил зверя. Да разве можно винить ту же собаку, которую никогда ничему не учили, которой не объясняли, что можно, а что нельзя. Но собака сплоховала, проголодавшись и не дождавшись от хозяина пищи, стащила кусок хлеба. Таких дворняг почему-то принято бить чуть ли не смертным боем. Но, глядя, как «поучает» другой раз хозяин своего Тузика или Шарика, хочется взять точно такую же палку и отходить ею самого хозяина.
Так уж положено вести себя человеку, живущему рядом с животными — не бей лишний раз, а учи, заставляй, если уж и не уважать себя, то хотя бы побаиваться. И здесь, на Алтае, знают, как учить, как отваживать от пчел медведей...
Еще по весне, когда медведи первый раз появляются около пасек, настоящий пчеловод разводит в воде дымный черных порох, мочит в такой пороховой кашице кусочки материи и кладет эти тряпочки на крайние ульи. Наткнется медведь на подобное запашистое предупреждение и обойдет пасеку стороной. Правда, такой опыт со временем может подзабыться, сунется медведь к пчелам еще раз, но тут предупредит пчеловода собака. Выйдет человек на лай своего пса, выстрелит вверх раз-другой, поколотит тяжелым стальным болтом по старому чугунному котлу — и снова медведь, поняв предупреждение, уберется подобру-поздорову. Бывает и так — устраивает пчеловод вокруг пасеки самые разные грохоты и колотушки, подвешивает на проволоке банки с камнями, обрезки труб, мастерит громкие трещотки по ручью, что бежит мимо пасеки с гор — здесь уж вода за тебя грохочет. Придешь на такую пасеку — нет никого, а. вокруг что-то все время постукивает, поскрипывает.
