Говорят, что побаивается медведь таких колотушек и грохотов. Да и не только говорят. Прежде чем пойти к Роману, познакомился я с пожилой женщиной, что до этого года работала на пасеке, которую теперь принял Роман. Рассказала она мне, как держали эту пасеку, как выкладывали с весны тряпочки с порохом, как попугивали медведя колотушками — и за все это время не сунулся к ним никакой зверь. И понял я, что Роман не сделал, как положено, заявки на свое хозяйство и допустил медведя, — словом, разбой произошел по вине человека. Закончила пожилая женщина свой рассказ так:
— А теперь что — медведя избаловали. Теперь только стрелять его. И все тут.
Хоть и уважал я эту старательную смелую женщину, но согласиться с ней не согласился, правда, и планы свои ей не открыл. Были у меня другие мысли. Вспоминал я свои встречи с медведями в архангельских и вологодских лесах, в Карелии, и верилось мне, что и алтайский мишка «поймет» меня, что удастся его урезонить, «уговорить», отвадить от пасеки.
Отдавал я себе отчет, конечно, в том, что наш «разговор» может быть трудным — ведь медведя уже избаловали. Как оно все обернется?.. Но хотелось мне верить, что есть у любого зверя «уважительность», что ли, к человеку, самому сильному существу на земле. И должен был я вернуть этому испорченному зверю его прежнюю «уважительность» к людям; должен был и здесь, где медведя многие побаивались, утвердиться в своих предположениях, как убедился когда-то в добродушии этого большого и сильного зверя в архангельской тайге.
Вот с такими мыслями и пошел я первый раз на пасеку ждать медведя, прихватив ружье, с десяток патронов шестнадцатого калибра, охотничий нож и собаку-лайку...
Вторая ночь
В первую ночь объясняться с медведем я не собирался. Сначала хотел выяснить все подробности его походов за медом, а главное, проверить расписание этих визитов.
Уже не раз слышал я, что у всех медвежьих походов на пасеку есть одно общее правило: зверь, разоривший улей и вдосталь наевшийся меда, заявится следующий раз только на третий день, то есть сможет обойтись без очередной порции сладкого почти двое суток. Откуда взялось такое правило, я не допытывался. Но подтвердили мне его люди пожилые, многое повидавшие в горах, а потому я не сомневался, что какая-то закономерность, какое-то расписание у зверей, действительно, существует.
В первую ночь на пасеке, судя по всему, я должен был ждать медведя, который разорил пчелиную семью две ночи тому назад, — он должен был уже проголодаться.
Моя первая вахта закончилась благополучно. Медведь объявился, бродил вокруг пасеки всю ночь, тревожил пса, но не показался и к утру ушел вверх по реке. Правило вроде бы подтверждалось. Утром я сдал пасеку Роману, а к вечеру снова был на месте.
Доверенная мне пасека была большой. Из окна избушки я мог видеть только часть ульев. Остальные загораживали от меня кусты черемухи, и, что делается около них, я мог узнать, только выбравшись из избушки и неслышно обойдя кусты... С какой стороны подойдет зверь? Откуда ждать его на этот раз?..
Я сидел за столиком у окна, стекло выставил и теперь мог слышать все, что делается вокруг.
Пес дремал. Солнце ушло за увал, и тайга сразу стихла. Тут же исчезли сороки и дрозды. В наступившей тишине услышал я возню мышей под кустом, куда пчеловод выбрасывал мусор. Под окном проскользнул быстрый зверек. Он появился, и пропал так скоро, что я не успел разобрать, кто это: ласка или горностай. Зверек шмыгнул к мусорной куче, и там немедленно стихли мыши.
Я допускал, что медведь может выйти на пасеку неслышно, появиться вдруг, как таежная тень. Если он выйдет к ульям перед избушкой, я увижу его. Если подойдет слева за кустами, со стороны омшаника, то кусты черемухи скроют зверя. Но я все равно услышу легкий удар — скребок когтей по крышке улья, услышу, как крышка стукнется о землю, как зверь станет вытряхивать из улья рамки с медом, и наконец, услышу фырканье, ворчание, чавканье — по-другому есть мед медведь пока не научился. Я должен был услышать медведя даже тогда, когда он не станет есть мед здесь, а, ухватив улей передними лапами, понесет его в кусты — и тут когти зверя обязательно хоть раз чиркнут по стенке улья, обязательно скользнут по дереву...
Тогда и собирался я неслышно выйти из избушки, тихо подойти к медведю, окликнуть его, обратить его внимание на себя, явиться перед занятым едой, сосредоточенным зверем вдруг и сразу после этого разрядить у него над головой ружье... Если я хоть как-то успел понять этого зверя, изучив его следы, его манеру подхода к пасеке, то мой план мог осуществиться — медведь должен был напугаться и надолго запомнить эту встречу.
Правда, в этом плане был один сомнительный пункт... Зверь может как следует напугаться и надолго запомнить встречу с человеком только в том случае, если перед этим будет чем-то очень занят, увлечен, забудет прислушиваться, принюхиваться и полностью потеряет осторожность. Иначе он просто поспешно уберется в кусты еще до моих выстрелов, а следующий раз будет более внимательным — ведь очень трудно как следует напугать того, кто ждет, что его напугают.
Здесь, на пасеке, медведь может на время потерять свою осторожность только тогда, когда доберется до меда, когда разворошит улей. Но за то время, когда, заслышав зверя, я успею осторожно подойти к нему, он не только снимет крышку с улья, но и вытряхнет рамки с медом, поломает их и подавит пчел. Короче говоря, медведь успеет полностью разорить пчелиную семью.
Сумерки совсем загустели, и лишь свет неба, пока не встретившего настоящую ночь, рассказывал, что где-то там, за горами, все еще стоит, хоть и поздний, но все-таки не такой черный, как тень гор, летний вечер...
Я уже говорил об особом чувстве — чувстве зверя. Зверя можно видеть, слышать, можно узнать о его близости по изменившимся голосам леса, в конце концов по запаху. Уж не знаю, что именно подсказало мне сейчас, что медведь близко, только я не ошибся. Почти тут же на ноги вскочил мой пес, и я еле успел сжать рукой его пасть, чтобы он не рыкнул. Медведь и в этот раз решил попробовать выйти к ульям прямо перед избушкой... Покажется или не покажется? Выйдет или не выйдет из кустов?
С трудом удерживая рвущуюся собаку, я отчаянно ругал самого себя — все, казалось, предусмотрел, но забыл, что раньше меня могла учуять медведя собака и спугнуть его. Пса надо бы на этот раз все-таки оставить дома. Медведь не показался, не вышел.
Было семь часов утра. Хотелось курить. Я обошел пасеку — все было на месте. Там, где ночью подходил медведь, удалось отыскать его следы — это был тот самый большой медведь-самец, что бродил вокруг пасеки прошлую ночь.
Я отвязал собаку, взял банку для воды, снял ботинки и спустился к реке — до нее было всего каких-то сто метров, — зашел в воду, зачерпнул в пригоршню холодную утреннюю воду, пришедшую сверху, с гор, и только хотел сполоснуть этой свежей водой лицо, как сзади, на пасеке, раздался хриплый рев собаки...
Я бросился к избушке. Собака хрипела в кустах рядом с пасекой, сразу за омшаником. Я схватил ружье и босиком кинулся на голос собаки через кусты. Но пока ломился через непролазный черемушник, собака успела добраться до подъема в гору и с лаем пошла вверх.
...Рядом с омшаником валялась крышка улья, тут же по траве были рассыпаны сломанные, раздавленные медвежьими лапами рамки с медом. Часть меда была съедена. Пчелы, наверное, еще не опомнившись и не успев понять, что произошло, гудящим, беспокойным клубком копошились на сломанных рамках и на траве...
Собака вернулась не скоро. Никаких ран на ней не было. Разыскав меня и ткнув носом в мою ладонь, будто проверив, цел ли я, пес не спеша отправился к реке, всласть напился воды, выкупался и, вернувшись обратно, как ни в чем не бывало улегся отдыхать у дверей избушки. Он выполнил свой долг: вовремя обнаружил зверя, примчался с реки на пасеку, завязал бой, заставил медведя отступить и прогнал его далеко в горы... Пес имел право спокойно отдыхать.
У меня этого права не было. Улей разорен, а медведь цел и невредим. Меня ждал отчет перед пчеловодом...
Третья ночь
В нашей деревушке о последних событиях на пасеке узнали, пожалуй, раньше, чем о моем возвращении с ночной вахты, и мне ничего не пришлось никому рассказывать. У каждого из жителей было на этот счет свое собственное мнение, которое они, по понятным причинам, не торопились высказывать вслух. Все деликатно помалкивали, и только та самая женщина, которая раньше работала на пасеке, где теперь вершил дела Роман, добро посоветовала мне «отступиться» от медведя:
— Не ходи уж больше. Ульи-то государственные. Пойдет ревизия, спросят, куда делись. Спишут на тебя — мол, писатель не устерег. И погромы старые все за тобой будут — ославят тебя. Народ здесь на язык быстрый — позора не оберешься.
