Надеюсь, дорогая Дорелия меня простит, но, если дом и не прибран, для меня это знак отсутствия жеманства и свойственной только ей беззаветной преданности делу. В ней нет ни толики самолюбования или наигранности, зато чувствуется прямодушие. Возможно, читатель, пробежав глазами эти строки, усомнится в правомерности моего восторженного отношения и решит сам взглянуть на интерьер семейства Джон. Он будет удивлен, не обнаружив никакой закономерности в подборе цветов. Действительно, красота здесь неочевидная, подспудная, невидимая, но ощутимая.
Этот дом не планировали обставлять особым образом; все нехитрые предметы интерьера в свое время приобретались по случаю, но они по-прежнему гармоничны. Картины в пароксизме щедрости куплены у друзей, книги – по необходимости. Вместе они постепенно и образовали неповторимую цветовую гамму.
Подоконник миссис Джон
Хозяевам нечего скрывать, они живут открыто и честно, и это ощущается в каждой детали, будь то бело-синие чашки на широком столике, банки с маринованными луковками, клубки шерсти, герань и кактусы на подоконнике; а на уровне форточек, на подвешенной на дереве кормушке из скорлупы кокосового ореха сидят птички. Здесь же стоит бюст Модильяни, голова его увенчана цветочным горшком. В углу прихожей громоздятся ящики с яблоками и клюшки для крокета – зрелище естественное и трогательное.
Каков бы ни был окружающий человека мир, в нем всегда действует правило: деньги – не мерило вкуса. Дворец миллионера, где нет вещей, любимых хозяином, будет выглядеть бездушной громадиной; хижина бедняка, как и наделенного вкусом богача, в равной степени прекрасна.
Так, например, убранство дома в Билиньяне, где обитали Гертруда Стайн и Элис Токлас, как на него ни посмотри, пронизано бесхитростным изяществом, притом что сами они украшением дома не занимались. По признанию Элис Токлас, дом обустроили «спонтанно из того, что было». Дамы регулярно прочесывали местные антикварные лавки, находя там простую, грубо сколоченную мебель. Под бархатной скатертью с бахромой на самом деле скрывался грубый, массивный резной садовый стол. Очарования добавляли кресло-качалка, облюбованная Гертрудой, и выложенный цветными булавками портрет королевы Виктории.
Прежде их жилище было сельским особняком; вокруг простирались поля зажиточных фермеров и густые леса. Возвели его в 1637 году, а достраивали в эпоху Людовика XVI; планировка комнат была очень пропорциональной. В столовой стены были обиты грубыми панелями, которые последний раз красили, если верить обитательницам, еще в XVIII веке. Всюду, куда ни падал взор, было чем полюбоваться: в одном углу расположилось собрание картин без рам, в другом – глиняный горшочек с алеющей в нем чайной розой, с которой Элис Токлас каждое утро срывала лепестки. Кухня представляла собой подлинный «натюрморт»: были здесь и корзинки с травяным сбором, и кукурузные початки, и глиняная тарелка, и большая деревянная мельница для перца, уютно устроившаяся на столе; теперь, когда ее как следует оттерли и почистили, мы знаем, что она была нежно-медового цвета. Словом, на всех вещах лежал какой-то удивительный, радующий глаз отпечаток старины, а дом целиком создавал ощущение совершенства, достичь которого способны либо люди в высшей степени утонченные, либо обычные крестьяне.
Справедливости ради скажем, что ни вещи эти, ни люди к 20-м годам прямого отношения не имеют. Однако они стали живым воплощением той эпохи, доказали, что жить можно не только по течению, но и против него и при этом все равно красиво.
У молодого поколения 20-е годы вызывают устойчивые ассоциации: на бирже крах, а группа мало вменяемых хулиганов в исступлении отплясывает чарльстон. Но мы, находящие смелость осуждать эпоху постфактум, ничем не лучше. Как показывает опыт, мы удручающе близоруки. Осуждаем викторианскую буржуазную чопорность, забывая о том, что за ней тогдашнее общество пыталось скрыть признаки грядущей катастрофы, коей стала Первая мировая война. Осуждаем фривольные нравы и распутство 20-х годов, на смену которым пришел экономический кризис начала 30-х. Однако, будь люди чуть прозорливее, они бы сами творили историю. Прозрение будет даровано нам, если мы будем терпимы к прошлому, научимся чувствовать смешное и трагическое в каждой эпохе, в ее моде, нравах, в реализации – осознанной или бессознательной – ее творческих сил, в одежде, песнях, жаргоне, танцах и живописи – словом, во всем, из чего в итоге состоит история. Если мне скажут, что 20-е годы исполнены фальшивой ностальгии, я не соглашусь. Напротив, это была эпоха кипучей, во многом новой жизни, которая в итоге символически запечатлелась в картинах Модильяни, скульптурах Эли Надельмана, кубистских полотнах, мотивы которых далеким эхом отзываются в модернистской архитектуре и силуэтах современных небоскребов.
Глава IX
Шанель номер один
В период между двумя мировыми войнами, когда уже угасли буйные краски восточных шатров Пуаре, а Диор еще не представил свой нью-лук, миром высокой моды правили две королевы – Эльза Скьяпарелли и Коко Шанель. Вторая была более одаренной и свергла с престола первую. Волевым усилием крестьянская барышня из Оверни сумела направить моду 20-х в нужное ей русло. Надо полагать, что, сидя за прилавком шляпного магазинчика, с отвращением изучая мушкетерские шляпы, накидки, фраки со странным вырезом и юбки-колокола – изыски, доставшиеся в наследство от военного времени, – Шанель решила придумать свои наряды. Так, на скачки она приезжала одетой в габардин, словно английская курсистка, нахлобучив шляпку вроде той, что носят школьницы; в казино надевала юбку такую, чтобы не сдерживала шаг – как можно короче, выставляя напоказ упругие и стройные, как у молодой лошадки, ножки ниже колена. На спектакль в оперу она обыкновенно являлась в платье с заниженной до линии бедер талией. Прошло совсем немного времени, и эта дебютантка с железным характером заинтересовала законодательниц высокой моды и почти сразу их очаровала и покорила. Прямо из шляпного магазинчика Шанель попала в царство модельеров, где правили волчьи законы.
Эпоху вычурного великолепия постепенно сменяла эпоха красоты. Шанель как будто взяла и одним точным движением перебросила моду из XIX в XX век. Ее наряды имели мало общего с богатыми плюмажами Пуаре и пастельным шифоном Люсиль. Взамен Шанель предлагала новый единый фасон: пуловеры и короткие юбки, – и все это вязаное, из шерсти.
Шанель, 1953 год
Не нравилось ей, что парикмахеры укладывают волосы волнами, как будто по голове проехалась повозка, оставив длинные борозды. Своих лучших клиентов она стригла собственноручно, а вскоре стала искать способы скрыть выдающиеся элементы фигуры – грудь и ягодицы. Так женщины стали все больше походить на мальчиков-подростков – то ли на волне новомодной эмансипации, то ли повинуясь давнему тайному желанию.
Гениальная догадка Коко Шанель заключалась, пожалуй, в том, что женщинам надоели навешиваемые на них десятилетиями причудливые гирлянды. Она поняла, что современные модницы станут ездить на такси и в метро, поэтому концепцию стиля следовало полностью пересмотреть. Возможно, она вняла женской природе – обратила внимание на то, что самки у самых разных животных, как правило, выглядят куда более скромными и блеклыми, чем самцы. Оставалось только ввести моду на эту блеклость, точнее, на эту бесхитростную простоту, – Шанель именно так и поступила. Беспощадно срывая богатые украшения, она меняла их на лаконичные трикотажные платья и юбки. И только когда дамы все как одна стали похожи на мальчиков-посыльных «Вестерн Юнион», когда шиком стала скудость и простота – только тогда она позволила им надеть украшения – колье с крупными изумрудами или рубинами, жемчужные бусы.
Ею двигало не сумасбродство, а тонкий расчет. Как модельер Шанель была совершенной нигилисткой и, придумывая одежду, придерживалась пусть негласного, но однозначного принципа: не важно, что на тебе надето, – важно, как ты выглядишь. Вот почему в 20-е годы в высокой моде прочно закрепился образ простой американской труженицы; именно поэтому модницам он люб до сих пор.
Добиться успеха Шанель помог и еще один неукоснительно соблюдаемый ею принцип: женщина, считала она, должна всегда выглядеть молодо. До появления Шанель главными клиентами знаменитых портных были женщины зрелые – именно они в то время выступали законодательницами мод и задавали тон светской жизни. С появлением Шанель модные платья стали шить на молодых или, в крайнем случае, на молодящихся зрелых дам. Коко была совершенно убеждена, что статная фигура куда важнее милого личика. Кроме того, с ее точки зрения, одеть даму в теле было ничуть не труднее, чем стройную барышню.
