Эта гостиная во многом была отражением гораздо более поздних модных веяний: полированное дерево с латунными вставками, грубый хлопок, льняные занавески без подкладки. Мадам Эррасурис делала акцент на великолепии бедного и скромного (полная противоположность тому, что в 20-е годы пропагандировала Шанель), демонстрировала, что и в хлопчатобумажных тканях есть свое очарование. Можно с уверенностью сказать, что она была ярой противницей шелка, не любила предлагаемые флористами оранжерейные цветы, предпочитая им простые садовые. Понятно, что и фаянс ей нравился больше, чем фарфор, а стекло – больше хрусталя. Для наглядности ее манеру обставлять комнаты можно сравнить с интерьерами на картинах Джеймса Уистлера: они, как правило, не загружены, из посуды стоит синий и белый фарфор, на стенах висят гравюры, в углу иногда виднеется японская ширма. Без сомнения, ее вкус во многом воспитан Англией, где она прожила значительную часть жизни, он более традиционен, чем вкусы, бытовавшие в ее время. Она повлияла на очень многих современников из мира искусства, но масштаб ее вклада становится очевиден для большинства только теперь. Эухении Эррасурис было противно все, что по определению неизменно: «Если дом не меняется, – говорила она, – он мертв. Отсюда необходимость постоянно менять или хотя бы переставлять мебель. В этом постоянном обновлении и есть красота и сила моды. В доме, где все застыло, глаз устает каждый день видеть одно и то же и в конечном счете перестает вообще что-либо видеть».
Поэтому Эухения Эррасурис так любила выменивать вещи у своих друзей. Однажды в испанской гостинице ей попалось кресло-бержер XVIII века. Она приехала домой взволнованная: «В целом мире нет кресла красивее! – восклицала она. – Ради этого бержера я непременно что-нибудь продам: я ведь уже стара, а как было бы хорошо поставить его у окна и, возможно, в последний раз полюбоваться видом». Она вернулась в гостиницу, прихватив с собой внучатую племянницу и ее мужа. «Бержер» оказался изящным и простым с виду креслом, выкрашенным в белый цвет. «Мне не нравится материал, – изрекла наконец мадам Эррасурис. – Надо поискать что-нибудь синее. Я непременно на что-нибудь выменяю это кресло». «Что ты, – воскликнули в один голос родные, – мы его тебе купим!»
Последовали всеобщая радость, объятия, поцелуи. Кресло застелили сине-белой тканью и поставили у окна. Месяц спустя племянница заглянула на чай и «бержера» не обнаружила. «Мне опять захотелось сделать перестановку, я не удержалась, – смущенно пояснила хозяйка. – Я нашла другое кресло, лучше, а это продала Эмилио Терри».
Мадам Эррасурис оставалась верна своим принципам и проводила перестановки все время. Ей, как мало кому другому (пожалуй, еще художнику Дриану), было точно известно, куда и что надлежит поставить. Наметанным глазом она могла оценить пропорции и без труда, руководствуясь только чутьем, определяла, не слишком ли низко или, наоборот, не слишком ли высоко подвешена люстра. Кроме того, мадам Эррасурис верила в магическую силу простоты и распространяла этот принцип на все, включая крючки и выдвижные ящики. «Дом, где за кухней следят меньше, чем за гостиной, – говорила она, – где на комоде скапливаются груды старья, никогда не будет красив. Расставайтесь с вещами регулярно, без сожаления: только выбрасывая, можно добиться изящества».
Ни на стенах, ни на столиках у нее не было ни одной фотографии или миниатюры; место для них она отвела в выдвижных ящиках комода; именно там были сосредоточены дорогие и памятные вещи, собранные ею в течение бурной и богатой событиями жизни, и среди них – фоторепродукция ее портрета кисти Сарджента: он нарисовал ее еще в молодости, только прибывшую из Чили – барышню с растрепанными, как у вороненка, волосами и маленьким носиком-клювом. Женщина одаренная, мадам Эррасурис, однако, профессиональным декоратором не стала – на ее совет могли рассчитывать лишь друзья и близкие, такие как супруги Жокур, племянница – мадам Лопес-Уилшоу и племянник – Тони Гандарильяс.
С этим близким кругом она также делилась своими воззрениями на одежду. Однажды Патрисия Лопес-Уилшоу, которую по праву считали одной из первых модниц Парижа, пришла к ней в желтом плаще и маленькой черной шляпке с желтым бантом. «Бант сюда не подходит, – запротестовала Эухения, – одеваться надобно в один цвет или во все цвета сразу, а повторять цвета недопустимо. Даже смешивать можно, а вот повторять – никогда. Чулки тоже не годятся: они слишком толстые. Покупать надо только самое лучшее, лучшего на свете качества, искать и находить».
Друзьям она говорила так: «Нужно иметь как можно меньше вещей. Чем купить пять средненьких платьев, лучше пожертвовать разнообразием и купить одно от Баленсиаги». Концепция интерьерного оформления, предложенная мадам Эррасурис, понравилась публике и вдохновила многих художников-декораторов, таких как Жан-Мишель Франк. Доживи он до сегодняшнего дня, ему бы не было равных в профессии. Именно он украшал здание Организации Объединенных Наций; он, наверное, лучше других знал, как угодить людям в эпоху, когда не принято держать много слуг для ухода за домом: тут следует проявлять изобретательность. Жан-Мишель Франк внедрил новые материалы для облицовки и новые ткани, столы с пергаментным покрытием, обитые холстиной скамейки, квадратные кожаные пластины на стенах. Он создал приземистые диваны и столики, раздал гостям напольные кожаные подушки для сидения, а ковры советовал делать из овечьей шерсти и пальмового волокна. Он уговорил скульптора Джакометти сделать ему лампы – до сих пор они считаются прекраснейшими из современных бытовых предметов. Можно сказать, что главным достоинством Франка было чувство меры и сообразности. Он один из немногих сумел придать элегантность современной мебели и декору. Но нельзя придать комнате характер и подчеркнуть индивидуальность владельца, обставив ее лишь одной современной мебелью; с этой задачей ни один оформитель, даже Франк, не справился.
На старости лет мадам Эррасурис вернулась в Биарриц. Никогда не умевшая считать деньги, теперь она принялась тратить в десять раз больше, чем могла себе позволить. Оказавшись в довольно стесненных обстоятельствах, она тем не менее не тужила: родные и друзья ее не бросили, внучатый племянник даже следил, чтобы ей ежедневно подавали литровую бутыль шампанского. «Ça me donne de la vie» («Благодаря ему я живу»), – признавалась она. Спать она ложилась каждый день рано и вставала также спозаранку, с шести до полудня ходила босиком по саду, работала, а в полдень надевала туфли на высоченном каблуке. Обувь на высоком каблуке она носила до самой смерти.
Ее внучатая племянница вспоминала, как каждый вечер заходила к ней перед сном попрощаться. Эухения сидела на постели в ночной сорочке с длинными рукавами и высоким воротником, который туго затягивала шнурком. «Что тебе линии на моей ладони? – говорила она племяннице. – Линии тают. Я стара – долго не проживу». Так с крестьянским смирением в сочетании с глубокой христианской верой принимала она жизнь и смерть.
В тяжелые годы Второй мировой войны мадам Эррасурис написала племяннику: «Я совсем истаяла, но есть не хочется. Слава Богу, это обычная старость. Временами накатывает усталость, но так и должно быть. В остальном моя жизнь безбедна. Из Чили мне пришла куча денег – если буду умницей, успею умереть, не потратив. Я много работаю в саду – хочу, чтобы он выглядел великолепно, и мало-помалу он облагораживается. Стало больше огородных растений; воистину Бог не забывает страждущих, и я верую в Него. В феврале был кошмар: я живу и даже сплю в гостиной, там есть печь, от которой очень тепло. Облюбовала диван, сплю хорошо. Тебе, должно быть, надоело без конца слушать про мою жизнь. Мне ничего не нужно. Пришли мне разве что клубок черной шерсти – я свяжу себе свитер».
Примерно в то же время она по привычке консультировала кое-кого из друзей: «Уверена, что дом ваш будет выглядеть великолепно при наличии трех важнейших составляющих: гармонии, изящества, опрятности. Там не будет ничего сделанного на скорую руку. Мне хотелось бы, чтобы там, где у вас шезлонг в синих тонах, пол был устлан ковром. Ни в коем случае не продавайте: он прекрасен, он очень понравился Пикассо, и вообще он придает остальным предметам в комнате спокойствия. Второй купленный у меня ковер положите у изножья кровати. Как бы мне хотелось взглянуть на все ваши вещи! Те, что новые, поместите в спальню. В гостиной у вас уже висит не один Пикассо, он неизбежно приковывает взгляд, и вы не замечаете ничего вокруг. Здесь я все красила и мыла сама, а в большой комнате поставила кровать Этьена де Бомона, только что привезенную из Парижа. Весна прекрасна; обожаю свой дом. Он такой чистый и такой бедный!»
