– Скажите старику Уиттиеру: пусть он сделает что нибудь, чтобы у нас тут была еда. И чтобы отопление работало. Или пусть выпустит нас отсюда, вот прямо сейчас.
Мы: невинные жертвы заспавшегося, злобного психопата, похищающего людей.
В синем бархатном холле сегодня на завтрак не будет вообще ничего.
Пакетики, в которых было хоть что то с печенкой, проткнуты раз по десять пятнадцать каждый. У нас никто не любил печенку.
Серебристые майларовые подушечки там, в холле, они все сдулись. Все до единой. Надо же было такому случиться, чтобы всех нас посетила одна и та же мысль.
Даже при том, что отопление не работает, и уже стало холодно, еда успела испортиться.
– Надо во что то его завернуть, – говорит миссис Кларк. Завернуть тело и отнести в дальний угол подвала, к Леди Бомж.
– Этот запах, – говорит она, – это не продукты. Мы не спрашиваем о подробностях, как он умер. Даже лучше, что мистер Уиттиер умер за сценой. Так мы сами сможем придумать наиболее страшный сценарий его кончины. Вот он лежит ночью в постели и с ужасом наблюдает за тем, как раздувается его брюхо. Все больше и больше. Вот он уже не видит своих ног. Потом что то рвется внутри, и он чувствует, как поток теплой еды омывает легкие. Печень и сердце. Потом его пробивает озноб. Это шок. Серые волоски на груди буквально полощутся в холодном поту. Пот ручьями течет по лицу. Руки и ноги дрожат. Первые признаки комы.
Миссис Кларк может рассказывать все, что угодно. Все равно ей никто не поверит. Потому что теперь она – новый главный злодей. Теперь она будет нас мучить. Злобная мегера.
Да, мы сами поставим этот эпизод. Он будет истошно кричать и бредить. Закрывая лицо руками, прячась за растопыренными пальцами, белый как мел, мистер Уиттиер будет вопить, что за ним пришел дьявол. Будет кричать: помогите!
А потом впадет в кому. И умрет.
Святой Без Кишок с его мудреными словами – брюшина, двенадцатиперстная кишка, пищевод, – он знает, как все это правильно называется,
В нашей версии мы все стоим на коленях у/постели Уиттиера и молимся за него. Бедные бедные мы, невинные жертвы, запертые в заброшенном театре, умирающие от голода, мы все равно молимся за бессмертную душу нашего мучителя. Потом – постепенное мягкое затемнение. И пошла реклама.
Вот сцена из фильма, которому суждено стать хитом. Сцена, которая так и просится на премию «Эмми».
– Что хорошо в мертвецах, – говорит Обмороженная Баронесса, нанося очередной слой помады на свои несуществующие губы. – Они не могут тебя поправить.
Тем не менее хорошая история означает отсутствие отопления. Медленное умирание от голода означает, что мы остаемся без завтрака, Ходим в грязном. Может быть, мы не такие талантливые, как лорд Байрон и Мэри Шелли, но мы все же способны вытерпеть неудобства, чтобы наша история стала работать на нас.
Мистер Уиттиер, наше старое мертвое чудовище.
Миссис Кларк, наше новое чудовище.
– Сегодня, – говорит Хваткий Сват, – будет длинный день. Длинный длинный.
И Сестра Виджиланте поднимает руку, и часы у нее на запястье отсвечивают зеленым в сумрачном коридоре. Сестра Виджиланте встряхивает часы, чтобы все видели, как они светятся, и говорит:
– Сегодня день будет такой, какой я скажу …
Она говорит миссис Кларк:
– А теперь покажи, где включать этот чертов свет.
И Недостающее Звено ставит ее на пол
Кларк и Сестра Виджиланте на ощупь пробираются в темноте, держась за сырые стены, к мутному серому свету призрачьего огонька на сцене.
Мистер Уиттиер, наш новый призрак. Даже у Святого Без Кишок урчит в животе. Некоторые женщины, говорит Мисс Америка, пьют уксус, чтобы уменьшить желудок. А голодные боли – это действительно очень больно.
– Расскажите мне что нибудь, – говорит Мать Природа. Она зажгла ароматическую свечу, яблоко с корицей, со следами зубов на воске. – Кто нибудь, – говорит она. – Расскажите мне такую историю, чтобы мне уже никогда не хотелось есть…
Директриса Отказ говорит, прижимая к груди своего кота:
– История, может быть, и отобьет аппетит у тебя, но Кора то все равно голодный.
И Мисс Америка говорит:
– Скажи своему коту, что еще через пару дней он и сам перейдет в категорию еды. – Ее ярко розовый спортивный купальник уже смотрится чуточку великоватым.
И Святой Без Кишок говорит:
– Пожалуйста. Кто нибудь. Отвлеките меня, пожалуйста, чтобы я не думал про свой желудок. – У него совсем другой голос, суховатый и мягкий. В первый раз он говорит не с набитым ртом.
Вонь – густая и плотная, как туман. Никто не хочет дышать таким воздухом.
И направляясь к сцене, к пятну света вокруг призрачьего огонька, Герцог Вандальский говорит:
– До того, как я продал первую картину… – Он оглядывается, чтобы убедиться, что мы идем следом, и говорит: – Я был антиподом вора, который специализируется на предметах искусства.
А солнце уже начинает вставать – постепенно, от комнаты к комнате.
И мы все делаем мысленную заметку: Я был антиподом вора, который специализируется на предметах искусства.
По найму – Стихи о Герцоге Вандальском
– Микеланджело не называют ватиканской продажной девкой, – говорит Герцог Вандальский, – За то, что он умолял папу Юлия дать ему работу.
Герцог на сцене: небритый, блеклая щетина – как будто наждачка.
Челюсть жерновом ходит по кругу, месит и перемалывает комок никотиновой жвачки.
Серый свитер и холщовые брюки усыпаны засохшим изюмом краски: красной, бордовой, желтой, синей, зеленой, коричневой, черной и белой.
Волосы на затылке взъерошены – моток спутанной медной проволоки, потускневшей от масла и припудренной липкими чешуйками перхоти.
На сцене вместо луча прожектора – фрагменты слайд шоу:
Вереница портретов и аллегорий, пейзажей и натюрмортов.
На лице, на груди, на сандалиях, надетых на босу ногу, как на стене галереи.
Творения старых мастеров.
Герцог Вандальский говорит:
– Моцарта не называют корпоративной шлюхой.
За то, что тот служил у архиепископа Зальцбургского.
А потом написал «Волшебную флейту» и
« Eine Kleine Nachtmusik »
«Маленькую ночную серенаду» – за скромные вознаграждения, проистекшие из денежного мешка шелковой империи Джузеппе Бриди.
Леонардо да Винчи не называют ренегатом искусства, или продажной дешевкой, за то, что в обмен за свою работу он не брезговал золотом папы Льва Х и Лоренцо Медичи.
– Нет, – говорит Герцог Вандальский. – Мы любуемся «Тайной Вечерей» и «Моной Лизой», не думая, кто оплатил заказ.
Он говорит: имеет значение только то, какое наследие оставил творец, что он сделал.
А не то, где он брал деньги на жизнь.
Честолюбивые замыслы – Рассказ Герцога Вандальского
Один судья назвал это «злоумышленное причиненным вредом». Другой – «умышленной порчей общественного имущества».
В Нью Йорке, когда его поймали в Музее современного искусства, судья низвел его дело до оскорбительного «и не надо мусорить в общественном месте». После Музея Гетти в Лос Анджелесе, Терри Флетчера осудили за граффити.
В Гетти, в музее Фрика, в Национальной галерее – Терри везде делал одно и то же. Просто люди никак не могли прийти к общему мнению, как это назвать.
Никого из названных выше судей не следует путать с достопочтенным Лестером Дж.Майерсомиз Лос Анджелесского окружного суда, коллекционером предметов искусства и человеком, приятным во всех отношениях. Художественный критик – это ни в коем случае не Таннити Бревстер, писатель и знаток всего, связанного с культурой. И успокойтесь: галерейщик – это не Деннис Бредшоу, владелец печально известной галереи «Пелл Мелл», где людям стреляют в спину. Время от времени. Исключительно по совпадению.
Нет, всякое сходство персонажей с реальными лицами, ныне здравствующими или покойными, является чисто случайным.
Все описанные события – вымышленные. Равно как и герои, за исключением мистера Терри Флетчера.
Просто имейте в виду, что это – всего лишь история. Ничего этого не было на самом деле.
Сама идея пришла из Англии. Тамошние студенты художественных колледжей набирают на почте бесплатные адресные наклейки. В каждом почтовом отделении всегда лежит целая стопка таких наклеек, размером с ладонь с вытянутыми, но плотно сжатыми пальцами. Их легко спрятать в ладони. Клеящаяся сторона защищена вощеной бумажкой. Отдираешь бумажку, лепишь наклейку, куда тебе нужно, и она прилипает намертво. На века.
Собственно, это последнее качество и привлекало студентов. Молодые художники, по сути – никто, рисовали на этих наклейках симпатичные миниатюры красками. Или закрашивали их белым и рисовали по ним углем.
А потом лепили наклейку где нибудь в общественном месте: устраивали свою персональную мини выставку. В пабах. В вагонах подземки. В такси. И их работы «висели» там долго – дольше, чем можно представить.
