Он ничего не ответил, только в очередной раз потупил глаза.
11
Она встала рано, чтобы проводить его на вокзал. Он так нервничал, что ей пришлось отобрать у него билет и прокомпостировать его самой. Потом они пошли выпить шоколада, но он не притронулся к своей чашке. По мере того как приближался час отъезда, у него искажалось лицо, начался тик. Перед ней снова был несчастный тип из супермаркета. Жалкий неловкий дылда, который вынужден держать руки в карманах, чтобы не расцарапать лицо, поправляя очки.
Она положила руку ему на плечо.
— Все в порядке?
— Ддда… вы… вы… сле… дите за временем, ведь так?
— Тихо-тихо-тихо… — прошептала она. — Эй… Все хорошо… Все нормально…
Он попытался кивнуть.
— Вы так нервничаете из-за свидания с семьей?
— Нн… нет, — ответил он, утвердительно кивая.
— Думайте о своих сестричках…
Он улыбнулся.
— Кто ваша любимица?
— Са… самая младшая…
— Бланш?
— Да.
— Она красивая?
— Она… Она больше, чем красивая… Она… она добра ко мне…
Поцеловаться они были не способны, но на платформе Филибер взял ее за плечо и сказал:
— Ввы… вы позаботитесь о себе, ведь правда?
— Да.
— Вы… встретите праздники с семьей?
— Нет…
— Как? — Его лицо исказилось.
— У меня нет младшей сестры, чтобы вытерпеть всех остальных…
— А-а-а…
Уже в вагоне, через окно, он продолжал увещевать ее:
— Гла… главное — не позволяйте малышу Эскофье запутать вас!
— Ладно-ладно, — успокоила она его.
Он добавил что-то еще, но она не расслышала — в этот момент загрохотал громкоговоритель. На всякий случай она кивнула, и поезд тронулся с места.
Она решила вернуться пешком и, сама того не замечая, пошла в другую сторону — не налево, вниз по бульвару Монпарнас к Военной школе, а прямо, и оказалась на улице Ренн. Ее заманили гирлянды иллюминации, витрины магазинов, оживленная толпа…
Она уподобилась насекомому, летящему на свет и запах теплой человеческой крови.
Ей хотелось стать частью этой толпы, быть как все — спешить куда-то, волноваться, суетиться… Хотелось зайти в магазин и накупить всякой ерунды, чтобы побаловать любимых ею людей. Она одернула себя: а кого, собственно говоря, она любит? Ну-ну, не заводись, прошу тебя, приказала она себе, поднимая воротник куртки. Есть Матильда, и Пьер, и Филибер, и подруги по ордену Половой Тряпки… В этом вот ювелирном ты наверняка найдешь безделушку для Мамаду — она ведь такая кокетка… Впервые за долгое время она поступила как все, совпав с окружающими во времени и пространстве: гуляла и планировала, как потратит тринадцатую зарплату… Впервые за долгое время она не думала о завтрашнем дне. Не в переносном, а в прямом смысле этого слова. Именно о завтрашнем, следующем дне.
Впервые за очень долгое время завтрашний день казался ей… возможным. Да-да, именно возможным. У нее было место, где ей нравилось жить. Место такое же странное и удивительное, как и обитавшие там люди Она сжимала в кармане ключи и вспоминала прошедшие недели. Она познакомилась с инопланетянином Великодушным, сдвинутым, живущим на облаках и нисколько этим не гордящимся. Со вторым, конечно, сложнее… Она пока не знала, способен ли он говорить о чем-нибудь, кроме мотоциклов и готовки, но ведь взволновал же его — ладно, «взволновал» сильно сказано — не оставил равнодушным ее блокнот. Возможно, все и устроится: главное — найти правильный подход.
Да, ты проделала большой путь, думала она, бредя в толпе прохожих.
В это же время в прошлом году она пребывала в столь жалком состоянии, что не сумела назвать свое имя парню из подобравшей ее «скорой помощи», а два года назад она так много работала, что даже не заметила наступившего Рождества, а ее «благодетель» поостерегся напоминать — из страха, что она выбьется из ритма… Ну так что, имеет она право это сказать? Может произнести эти несколько слов, от которых еще совсем недавно у нее бы язык отсох? С ней все в порядке, она чувствует себя хорошо, и жизнь прекрасна. Уф, она это произнесла. Брось, не красней, идиотка. И не оборачивайся. Никто не слышал, как ты бормотала эту чушь, успокойся.
Она проголодалась. Зашла в булочную и купила несколько маленьких пирожных. Идеальные пирожные — легкие и сладкие. Камилла долго облизывала пальцы, прежде чем снова отправиться в магазин за подарками. Духи для Медлен, украшения для девушек, пару перчаток для Филибера и сигары для Пьера. Вроде бы все по правилам, приличия соблюдены. Она купила самые дурацкие рождественские подарки на свете, но они подходили идеально.
Она закончила свой поход по магазинам на площади Сен-Сюльпис, в книжном. Тоже впервые за долгое время… Она больше не осмеливалась посещать подобные места. Это трудно было объяснить, но ей было слишком больно… Нет, она не могла выразить словами, в чем тут дело… Подавленность, трусость — она не хотела снова рисковать… Книжный магазин, кино, выставки, витрины художественных галерей — все это заставляло вспомнить о собственной посредственности, о своем малодушии, о том, как однажды в минуту отчаяния она выкинула все это из своей жизни и больше старалась об этом не думать.
Посещение любого из этих мест, рожденных работой чувств других людей, неизбежно напомнило бы ей о бессмысленности ее собственной жизни…
Нет, она предпочитала ходить во «Franprix».
Кто мог это понять? Никто.
Эта борьба происходила в ней самой. Скрытая от чужих глаз. Мучительная. Она обрекла себя на ночные уборки, одиночество, мытье сортиров и все никак не могла выйти победительницей.
Сначала Камилла обошла стороной отдел изящных искусств — она знала его наизусть, слишком часто посещала, когда пыталась учиться в школе с тем же названием, и позже, уже не ставя перед собой столь возвышенные цели… Она не собиралась туда идти. Еще слишком рано. А может, уже поздно. Пока она была не способна на отчаянный рывок. А возможно, наступил такой момент ее жизни, когда ей больше не следует рассчитывать на помощь великих мастеров?
С тех пор как она научилась держать в пальцах карандаш, окружающие все время твердили ей, что она способная. Очень способная. Слишком способная. Многообещающая, но слишком хитрая или чудовищно избалованная. Все эти похвалы — искренние и не очень — никуда не привели Камиллу, и сегодня, когда она годилась лишь на то, чтобы как одержимая покрывать эскизами странички своих блокнотов, она променяла бы всю свою сноровку на утраченную непосредственность. Или на волшебный карандаш, например… Раз — и все позабыто. Нет ни техники, ни эталонов, ни навыков — ничего. Все надо начинать с нуля.
Итак… Ручку держат большим и указательным пальцами… Хотя нет… Держи как хочешь. Потом будет легко, ты просто перестанешь о ней думать. И не будешь замечать рук. Все происходит где-то не здесь. Нет, это никуда не годится, это все еще слишком красиво. Никто ведь тебя не просит делать что-то непременно красивое… Плевать на красоту. Для этого есть детские рисунки и подарочная бумага в магазинах. Надевай варежки, маленький гений, маленькая пустая ракушка, надевай, говорю тебе, и тогда наконец у тебя, может быть, получится идеально неправильный круг.
Она бродила среди книг. И чувствовала себя потерянной. Книжек было так много, а она так давно перестала следить за новинками, что от всех этих красных полосок у нее кружилась голова. Она разглядывала обложки, читала аннотации, проверяла возраст авторов, морщась, если они оказывались моложе нее. Не слишком научный подход… Она подошла к полкам, где стояли книги карманного формата. Бумага низкого качества и мелкий шрифт не так путали ее. Обложка томика, на которой был изображен мальчик в темных очках, показалась ей уродливой, зато понравились первые строки романа:
Если бы меня попросили свести мою жизнь к одному-единственному событию, я назвал бы следующее: в семь лет почтальон переехал мне голову. Никакое другое происшествие не стало бы столь же определяющим. Мое беспорядочное, запутанное существование, мой больной мозг и моя Вера в Бога, мои радости и горести — все это так или иначе проистекает из этого мгновения, когда летним утром левое заднее колесо почтового джипа придавило мою детскую голову к обжигающе-горячему гравию в резервации апачей в Сан-Карлосе.
Да, это было неплохо… Плюс ко всему книга была четырехугольная и толстая, с плотным текстом, диалогами, отрывками из писем и прелестными подзаголовками. Она продолжила листать томик.
«Глория, — торжественно произнес Барри. — Вот твой сын Эдгар. Он давно ждет встречи с тобой».
Моя мать огляделась, но в мою сторону даже не посмотрела. «Мне бы пивка», — спросила она Барри тоненьким мелодичным голосом, и внутри у меня все сжалось.
