11. Избавившись от этих бед, он только и делал, что помогал многим по мере сил. Когда чернь, соблазненная наградами триумвиров, охотилась за проскрибированными, не было среди тех человека, который, добравшись до Эпира, испытал бы в чем-нибудь нужду или не получил бы разрешения задержаться там сколь угодно долго[289]. А после битвы при Филиппах, когда погибли Г. Кассий и М. Брут, он начал опекать претория Л. Юлия Моцилла, сына его Авла Торквата и прочих их товарищей по несчастью, приказав доставлять им из Эпира на Самофракию все необходимое[290]. Трудно, да и не столь уж необходимо перечислять все его благодеяния. Мне хотелось бы только, чтобы все поняли, что щедрость его была постоянной и бескорыстной. Сами дела и обстоятельства свидетельствуют об этом, ибо не благополучным людям оказывал он услуги, но приходил на помощь несчастным. Например, о Сервилии, матери Брута[291], он заботился после смерти сына нисколько не меньше, чем в счастливые ее времена. При таком великодушии он не нажил себе ни единого врага, поскольку сам никого не задевал, а если терпел от кого-нибудь обиду, то предпочитал забывать, а не мстить. Оказанные ему услуги он запоминал навсегда, а те, что оказывал сам, помнил до тех пор, пока сохранял благодарность тот, кто их принял. На нем как бы оправдывалась поговорка: нрав человека образует его судьбу. Впрочем, он образовывал скорее самого себя, чем свою судьбу, опасаясь заслужить какой-нибудь справедливый упрек.
12. Этими достоинствами своими он заслужил то, что М. Випсаний Агриппа, ближайший друг молодого Цезаря, имевший возможность заключить любой брак благодаря своему влиянию и цезареву могуществу, загорелся желанием породниться с Аттиком и предпочел дочь римского всадника более знатным невестам. Устроил эту свадьбу триумвир М. Антоний, глава государства[292]. Используя влияние этого человека, Аттик мог бы увеличить свое состояние, но страсть к деньгам была ему совершенно чужда, и он обращался к Антонию лишь для того, чтобы просить за своих друзей, которым угрожали беды или убытки. Особенно все это проявилось во времена проскрипций. Например, однажды триумвиры, по заведенному тогда порядку, конфисковали имущество римского всадника Л. Сауфея, сверстника Аттика, который из любви к философии жил в Афинах, но обладал богатыми поместьями в Италии. Благодаря настойчивым хлопотам Аттика вышло так, что Сауфей одновременно получил известия и о потере, и о возвращении своего имущества. Подобным же образом во время избиения всадников спас он Л. Юлия Калида, которого заочно внес в проскрипционный список П. Волумний, командир антониева саперного отряда, прельстившийся его огромными африканскими поместьями; о Калиде я осмеливаюсь с уверенностью утверждать, что после смерти Лукреция и Катулла это был первый поэт нашего времени и к тому же — благородный и прекрасно образованный человек. Трудно теперь судить, чего больше — славы или труда — приносили Аттику эти хлопоты, ибо известно, когда дорогие ему люди попадали в беду, то о далеких друзьях он заботился не меньше, чем о тех, кто был рядом.
13. Домохозяином этот человек был не менее хорошим, чем гражданином. Несмотря на богатство, покупал и строил он весьма умеренно, а жил при этом великолепно, имея все лучшее. Так, на Квиринале был у него Тамфилов дом[293], доставшийся ему по наследству от дядюшки. Привлекательность его заключалась не в строении, а в парке. Само же здание, возведенное в древние времена, было скорее своеобразно, чем роскошно, и он ничего в нем не переменил, кроме того, что пришлось обновить по ветхости. Челядь у него была с точки зрения прока от нее — превосходная, а если судить по внешнему виду — едва посредственная. В нее входили высокообразованные рабы — чтецы и переписчики и даже слуги, сопровождавшие его на улице, все прекрасно умели читать и писать[294]. Равным образом замечательными умельцами были и другие мастера, обслуживавшие домашние нужды, причем среди них не было ни одного купленного раба, но только рожденные и воспитанные в доме, что свидетельствует не только о бережливости, но и о рачительности хозяина. Ведь бережливым почитается тот, кто не проявляет чрезмерной алчности к вещам, свойственной столь многим людям, а умение наживать добро скорее усердием, чем деньгами, присуще лишь весьма рачительным людям. Был он изящен без пышности, блистателен без расточительности, стремился к опрятности, а не к роскоши. Домашняя утварь его была немногочисленна и скромна, так что не казалась ни бедной, ни богатой. Не премину упомянуть также об одном обстоятельстве, хотя некоторым читателям оно покажется, наверно, незначительным: несмотря на то что он был видным римским всадником и довольно щедро приглашал к себе в гости представителей разных сословий, по расчетной книге его я знаю, что на месячные расходы он определял обычно не более 3 тыс. сестерциев. И утверждаю я это не по слухам, но по личному опыту, ибо, как друг, часто бывал причастен к его домашним заботам.
14. За трапезой его никто не слыхивал иного увеселения, кроме голоса чтеца, который кажется мне самым приятным развлечением. Ни одно застолье его не обходилось без какого-нибудь чтения, так что сотрапезники наслаждались и душой, и телом; а приглашал он тех гостей, чьи вкусы совпадали с его собственными.
Ничего не изменил он в своих ежедневных привычках и образе жизни и тогда, когда состояние его значительно увеличилось. Не слишком блистая при 2 млн. сестерциев, полученных от отца, не стал он роскошествовать сверх обыкновения и при 10 млн., придерживаясь в обоих случаях одного потолка. Не заводил он ни садов, ни пригородных дач, ни дорогих приморских вилл, имея в Италии всего две сельские усадьбы — Арретинскую и Номентанскую. Весь его денежный доход поступал от владений в Эпире и Риме. Отсюда видно, что деньги он тратил, как правило, не столько широко, сколько разумно.
15. Он никогда не лгал и не переносил лжи. Вообще любезность его не лишена была строгости, а суровость — снисходительности, так что трудно было понять, любят ли его друзья или, скорее, уважают. На просьбы отвечал он осторожно, полагая, что не щедрый, а легкомысленный обещает то, что не может исполнить. Дав же согласие, так старательно его соблюдал, словно занимался не чужим делом, а своим собственным. Взятыми на себя поручениями он не тяготился, связывая с ними свою добрую славу, которая была ему всего дороже. Вот почему занимался он делами и обоих Цицеронов, и Катона, и Кв. Гортензия, и Авла Торквата, а также многих римских всадников. Отсюда понятно, что государственных дел он избегал не по лености, но по убеждению.
16. Я не могу привести лучшего доказательства его высоких человеческих качеств, чем сославшись на то, что в юности он был милее всех старому Сулле, в старости — молодому М. Бруту, а со сверстниками своими Кв. Гортензием и М. Цицероном прожил так, что трудно было бы рассудить, с каким возрастом ладил он лучше всего. Впрочем, особенно любил его Цицерон, которому даже брат Квинт не был дороже и ближе Аттика. Об этом свидетельствуют не только изданные книги Цицерона, где он сам признается в этом, но и 16 томов писем к Аттику, написанных в период от консульства Цицерона до его последних лет. Кто их прочтет, тому не понадобится историческое повествование о тех временах[295]. В них так подробно описаны политические страсти вождей, развращенность военачальников и перемены, происходившие в государстве, что все становится ясным. По ним легко можно понять, что мудрость есть некое божественное откровение, ибо Цицерон предсказал не только то, что случилось при его жизни, но пророчески предугадал и то, что происходит сейчас.
17. Нужно ли много говорить о семейных добродетелях Аттика, если я сам слышал на похоронах его матери, умершей в 90-летнем возрасте, когда ему самому было 67 лет, как он с гордостью говорил, что ни разу не был с нею в размолвке и никогда не ссорился с сестрою, приходившейся ему почти ровесницей. Это значит, что либо между ними не было никаких обид, либо он очень снисходительно относился к своим близким, почитая за грех сердиться на тех, кого положено любить. Такое поведение его основывалось не только на характере, от которого все мы зависим, но и на убеждении. Ибо, знакомясь с учениями великих философов, он усваивал их не тщеславия ради, но для того, чтобы следовать им в жизни[296].
18. Кроме того, он рьяно подражал нравам предков и был любителем старины, которую он тщательно изучил и описал в книге, посвященной порядку магистратур. Нет такого закона, или мирного договора, или войны, или славного подвига римского народа, которые бы не отмечались здесь в свой срок. В конце книги он поместил семейные родословия, требующие большого труда и позволяющие нам познакомиться с происхождением знаменитых мужей. Та же тема разработана им отдельно в других книгах, где по просьбе М. Брута перечислены все члены семейства Юниев от его начала до последних лет и отмечено по порядку, кто от кого родился, когда и какие магистратуры занимал. Точно так же по желанию Клавдия Марцелла представлена в них родословная Марцеллов, а по просьбе Корнелия Сципиона и Фабия Максима — генеалогия Фабиев и Эмилиев. Нет чтения более приятного для тех, кто увлекается изучением великих людей. Занимался он немного и поэзией — пожалуй, лишь для того, чтобы вкусить прелести стихотворства. Так, например, он воспевал в стихах граждан, превзошедших всех прочих римлян величием своих подвигов или высокими званиями, излагая под изображением каждого все их деяния и должности в 4–5 строках[297]. И еще у него есть одна книга о консульстве Цицерона, написанная по-гречески.
