Через некоторое время Мартын сказал Авгине:
— Нет у тебя сердца, Авгиня… Злая ты и неискренняя. Зачем ты говорила неправду? Зачем обманывали меня твои очи?
— Что худого сделали тебе мои очи, Мартын? — с упреком спросила Авгиня. — Я любила тебя и люблю… И буду любить, — помолчав, добавила она.
— И эти же слова ты скажешь Василю?
— Нет, так я не скажу ему. А если и скажу, то на смех.
— Так почему ж ты идешь за него?
— Так нужно, — тихо и неуверенно ответила Авгиня.
Мартын молчит, думает. Богатство Василя — вот где причина…
Авгиня вышла замуж за Василя Бусыгу. Женился и Мартын, взял синеглазую Еву Граборову, серьезную, рассудительную девушку с приятной внешностью.
Но Авгинины глаза глубоко запали в мысли и сердце Мартына. И не может Мартын освободиться от их чар до последнего дня.
Мартын и Авгиня иногда встречались и после того, как Мартын женился, а Авгиня стала женой Василя Бусыги. И эти встречи каждый раз волновали обоих. И она и он понимали бессмысленность таких встреч, но сердце не хотело слушаться доводов разума.
И спросил раз Мартын Авгиню:
— А помнишь, Авгиня, как гнались мы, чтобы первыми доплыть до убитой утки? А ее проглотил сом. Ни ты, ни я не доплыли до нее.
Авгиня только вздохнула.
7
Деду Талашу становилось в тягость скитание по чужим углам.
Жил он некоторое время у своей дочки в Макушах. Вечерами плел внукам лапти, рассказывал сказки. Но сложившаяся обстановка не позволяла деду вести дальше такой образ жизни. Надо было находить какой-то выход из шаткого и неприятного положения. Тем временем слухи о крутых действиях панской власти в отношении тех, кто попадал к ней на подозрение, разносились по всем углам Полесья. И ничего хорошего не было в этих слухах, а хуже всего — слухи подтверждались фактами.
С домом дед Талаш связи не терял. Эту связь он поддерживал через Панаса. Дед Талаш узнал от сына, что Василь Бусыга назначен войтом, что легионеры приказали войту собрать по десять пудов сена и соломы с каждого двора. А перед этим собирали разную живность: кур, поросят. Какой плач и крик поднялся в деревне! А всякое сопротивление каралось жестоко, и расправу учиняли на месте.
В ход пускались нагайки и шомпола.
«Двадести пендь!»[11] — кричали озверелые капралы.
В деревне начали появляться неизвестные люди, они шныряли как тени. Прислушивались, кто что говорит, разнюхивали, где что происходит. И разнеслись слухи, что белополяки будут проводить мобилизацию. А войт расспрашивал у Панаса, где старый Талаш. Но Панас не такой дурак, чтоб сказать правду. Одним словом, деду Талашу никак нельзя возвращаться домой — такова была неизменная концовка Панасовых новостей.
Слушал дед Талаш эти новости, и его личная обида стиралась, отступала на задний план. Стожок, отобранный у него легионерами, стожок, из-за которого разразилась вся эта беда, казался теперь деду маленькой кочкой и терялся в его раздумьях. Дело оборачивалось куда хуже, и на первое место выдвигалась общая беда крестьянской бедноты. Что делать? Надежда на то, что легионеров погонят назад, не оправдалась. Появление их, еще несколько дней назад казавшееся внезапным налетом на короткое время, угрожает стать затяжным. А может, и навсегда воцарится проклятая неволя. И неужели ему, деду Талашу, отрезаны дороги к своему дому? А если пойти и повиниться в своем поступке? Но в чем, какая его вина? Его обидели, унизили, а он еще будет кланяться им? Да провались они сквозь землю!
Дед Талаш упорный и гордый, как дикий орел.
Было это в тот день, когда дед пришел в условленное место встречи с Панасом. Обычно Панас приходил первым и насвистывал, ожидая отца. На этот раз первым явился дед Талаш. Прислушался — жуткая, зловещая тишина. Может, поспешил? Он занял позицию под старым, кряжистым, шишковатым, как и сам дед Талаш, дубом. Время шло. Панаса не было. Прождал часок, другой. Гнетущая, глухая тревога зашевелилась в дедовом сердце. Какая причина помешала Панасу прийти сюда? Дед Талаш припоминает последнюю встречу с Панасом — не могло ли тут быть какой-нибудь ошибки, на этом ли точно месте условились они встретиться? Нет, ошибки не было. Это именно тот толстый дуб на краю Сухого поля — память не изменяет деду Талашу. Еще звучат в его ушах слова Панаса, сказанные на прощанье:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
«Так под тем дубом возле Сухого поля…»
Дед Талаш поднял глаза на этот шишковатый, узловатый дуб с могучими ветвями, как бы ожидая ответа на мучившие его вопросы. Дуб стоял неподвижно в своем величественном оцепенении, зажав меж ветвей огромный ком снега. Застывшее поле расстилалось белым саваном, а лес темно-синей стеной выступал в неподвижности и тупой немоте. Притаенная тишина чутко сторожила каждый звук, каждый несмелый шорох. И только один дятел ритмично и упрямо стучал по стволу звонкого дерева, не считаясь ни с какими тревогами деда.
Тоскливо стало старому. В его воображении вихрем проносились картины, рисуя самые мрачные случаи, какие могли произойти с Панасом, Максимом, с бабкой Настой. А каждая минута острой занозой вонзалась в его сердце. Терпению деда приходил конец — надо куда-то идти, надо что-то делать.
На Полесье быстро надвигался упорный в своей молчаливости вечер, расставляя всюду своих неподкупных часовых и окутывая мглою лес, дальние болота и Сухое поле. Кусты и отдельные деревья на поле уже утрачивали свои очертания, их силуэты становились все более неясными, расплывчатыми.
Дед Талаш вскинул плечами, удобнее прилаживая ружье, еще раз огляделся вокруг и уже хотел двинуться куда глаза глядят, лишь бы не стоять тут в пустом, бесплодном ожидании, как вдруг насторожился: из глубины леса послышался хруст снега и приглушенный треск сухих веток. Звук шагов доносился размеренно и ритмично — раз-два, раз-два. Иногда ритм нарушался, но все же сохранял общий свой темп.
По чередованию звуков дед Талаш установил, что шел человек, но это были не Панасовы шаги: шагал кто-то громадный, грузно и тяжело. Дед притаился за дубом, стал всматриваться в ту сторону, откуда доносился этот хруст шагов неизвестного. Высокая темная человеческая фигура мелькнула под навесом запорошенных снегом ветвей и медленно выплыла на прогалину, вырисовываясь все более и более ясно сквозь вечерний лесной сумрак. Дед Талаш стоял в напряженной позе, ожидая. Окликнуть или нет? Что за человек? И против воли вырвалось у деда:
— Кто идет?
Высокий человек испуганно остановился, настороженно вглядываясь перед собой.
— Кто спрашивает? — послышался густой бас незнакомого.
Деда Талаша не было видно из-за дуба.
— Спрашиваю я! — отозвался дед Талаш.
— А кто ты?
— А ты кто?
По голосу и по выговору дед Талаш узнал, что это человек свой, здешний. Напряжение и страх деда немного ослабели, но все-таки он решил пока сохранить свое инкогнито; когда наступила неловкая пауза в этой перекличке из-за стволов, дед Талаш снова подал голос:
— Я тутошний!
— Ты один? — спросил осторожный незнакомый человек.
— Один и не один: со мной ружье.
— Ну так брось свое ружье: ружье есть и у меня, и, наверное, почище твоего, — гордо прогудел из леса густой бас.
Незнакомец говорил тоном, не допускающим никакого сомнения в том, что его ружье лучше дедова.
Дед Талаш высунулся из-за ствола: высокий незнакомый человек смело и решительно двинулся к толстому кряжистому дубу. Не доходя шага три, великан остановился в немом удивлении. Такое же удивление отразилось и на лице Талаша.
— Дядя Талаш? — загремел густой бас.
— Мартын! А, чтоб тебя нелегкая! — радостно отозвался дед Талаш и кинулся к Мартыну Рылю — тому самому Мартыну, который пригрозил конвоиру-легионеру пихнуть его так, что он и костей не соберет.
Мужчины крепко пожали друг другу руки.
— Кого ж ты тут, дядя Талаш, стережешь?
![]()
