— Ну, знаете, — сказала я, — природа здесь коварна. Ледовитый океан рядом. Сейчас вот ясно, а через час как дохнёт туманом, как дунет снежным ураганом, смешаются земля и небо. Да и озёра здесь с капризами. Среди зимы, в самые морозы, вдруг на них вода может проступить, и самолёты застрянут в наледи, как мухи в меду. А иной раз лёд вдруг начнет оседать и трескаться неизвестно почему.
— Это водяные балуются, — отшутился Шереметьев.
Не задерживаясь, вылетели мы обратно на базу. И, словно я накликала беду, внезапно нас захватила такая снежная буря, что лететь стало невозможно. Поскорее повернула я на Юля Ярви, но аэродрома уже не было видно. Перед глазами крутились белые космы свирепой метели. Ветер бросал лёгкую машину, как беспомощную птицу.
Каким-то чудом я всё же посадила самолёт на лёд озера, очевидно, в его дальнем, нерасчищенном углу.
На наши призывные ракеты никто не явился. И, закрепив машину штопорами, мы отправились искать жильё аэродромной команды. Метель могла и утихнуть через час, и разбушеваться на неделю.
Долго шли мы на ощупь вдоль скалистых берегов и так упарились в меховых комбинезонах, что хоть ложись прямо в снег да отдыхай. Вдруг почуяли дымок. Значит, жильё близко. Но берег был так извилист, что мы долго ещё бродили, пока не наткнулись прямо руками на какое-то бревенчатое строение.
— Эге, да это водяная мельница… Вот колесо. Вот плотина, вся в сосульках! — воскликнул Шереметьев. — Значит, мы идём по какой-то реке?
— Вот так история! — смутилась я. — Здесь все озёра связаны протоками, и мы ушли куда-то в сторону.
— Сейчас узнаем. Вот жильё мельника.
Шереметьев забарабанил в дверь бревенчатого дома, в окнах которого мерцал свет. Нам долго не открывали. Вдруг на крыльце появилась девушка и, увидев нас, отшатнулась, словно ждала кого-то другого. В её янтарных глазах мелькнул испуг, и, казалось, они засветились, как у кошки. Снежинки таяли на её смуглом, скуластом лице и осыпали чёрного оленя, вышитого на зелёной вязаной кофте.
Схватившись за рукоятку финского ножа, висевшего на ремне в кожаных ножнах, она кивком головы, украшенной только жгутом жёлтых кос, пригласила нас войти. Большой и сильный Шереметьев шумно потопал за ней, как медведь, ничего не опасаясь, а я почему-то схватилась за пистолет, засунутый за борт комбинезона.
Мы вошли в избу и сразу почуяли вкусный запах горячих пирогов. На лавке, греясь у жаркой печи, сидел старик и чинил сети. На нас повеяло таким домашним уютом, что показалось, будто и фронта нет, и войны нет.
— Мир этому дому! — пробасил Шереметьев.
Старик уронил сеть и медленно приподнялся.
— Русские? — удивился он. — Вы кто — победители или пленники?
— Какие пленники? — схватился за пистолет Шереметьев. — Разве мы на чужой территории?
— Русские вернулись! Ты видишь, внучка, они вернулись. Я всегда говорил: Печенга — русская волость!.. Так это ваш самолёт гудел над озером Бюля Ярви?
— Разве это не Юля Ярви? Вот досада! Я ошиблась и промахнулась километров на десять…
— Хорошо, что вы не промахнулись метра на два при посадке! — проворчал Шереметьев.
— Мужчина и девушка? Кто вы? — Старик вдруг шагнул и ощупал меня и Шереметьева руками.
И тут мы увидели, что он слепой.
— Русских не было с тех пор, как я ослеп! Давно, давно. Последним русским гостем был у меня профессор с большой бородой. Он собирал руны. Я пел — он записывал. И за сказки подарил мне самовар! Теперь самовар напевает мне сказки в непогоду. Вы слышите?.. Импи, ставь-ка его на стол!
Девушка ответила что-то сердито по-фински и ушла в горницу, откуда пахло глаженым бельём и лёгким угарцем от утюга.
— Постойте, девушка! Куда вы? Какое у вас красивое имя! — попытался удержать её Шереметьев.
— При рождении она была названа Марией. Это лахтари сделали её Импи, — проворчал старик.
— Какие лахтари?
— Те, что убили моего сына, а меня ослепили… Кровавые мясники, они отомстили нам за то, что мы спасли добрых людей от смерти. Мы накормили и обогрели раненых, усталых, больных и проводили их к границе. Мы не знали, что это были красные финны, а за ними гнались белые финны… И вот, сын мой погиб, я брошен в вечную тьму, а внучка — единственное продолжение нашего рода — училась в финской школе и теперь презирает нас — карел, ненавидит русских, мечтает выйти замуж за финна.
Старик снова позвал внучку, но она, усевшись на сундук в полутёмной горнице, не двинулась с места. Поставила на подоконник зажжённую лампу и стала вязать носки.
— Импи, соблюдай законы гостеприимства: что есть в печи, давай на стол!
Старик обращался к ней по-русски, а она отвечала по-фински. Значит, понимала, но не хотела говорить по-нашему из упрямства.
— Ах, у тебя нет пирогов? И сахар весь вышел? И солёную рыбу ты скормила собакам? Ты дурная хозяйка! — рассердился старик.
Из печки так и несло рыбными пирогами. А в сенях мы видели целые связки вяленой рыбы.
Нам захотелось уйти из этого дома поскорее, но за окном бушевала метель, и мы так устали, добираясь сюда по пояс в снегу, что как сели, так и не могли подняться с места.
— Если у вас ничего нет, у нас кое-что есть, — попытался улыбнуться Шереметьев и, достав из полевой сумки банку консервов, сухари и плитку шоколада, выложил на стол. — Угощайся, дед!
— Я беден, но щедр! — крикнул Импи старик. — Я отвечу на угощение русских своим угощением.
Хлебнув горячего чаю, слепец снял со стены кантеле — инструмент, похожий на старинные русские гусли, — и, перебрав струны, тряхнул седыми кудрями:
— Послушайте сказку, которую ещё никто не записал на бумагу.
Импи попыталась остановить его, что-то сердито и настойчиво сказав по-фински.
— Ничего, куда им торопиться в такую метель… — ответил старик.
"Наверное, ей не терпится выпроводить нас, пока не перепеклись пироги в печке, — подумала я. — При нас и доставать их не хочет, жадная злюка!"
Старик пригладил свои седые волосы, перебрал звонкие струны кантеле и запел несколько хрипловатым, но приятным, задушевным голосом:
Жили два хозяина, жили два соседа:Водяной Бюля, водяной Юля.
Каждый имел озеро, хорошее озеро,Полное окуней, и налимов, и линей,А ершишек-плутишек без счету имел.Скучно длинною зимою под покровом ледяным.Скучает Бюля, скучает Юля.
И надумали соседи в карты поиграть!Вот засели водяные: от зари и до зариИграют на линей, на глазастых окуней,На лосóсей серебристых, на икря´нистых щучих.А ершишки-плутишки в размен идут.
И продулся Юля водяному Бюле:Всех щук проиграл, всех лососей проиграл.Не только линей — всех глазастых окуней.И ершишек-плутишек до мелочи спустил!
Вот восходит солнце — зиме поворот,Счастливец Бюля выигрыш берёт.
У бедняги Юли — уплыли все щуки,Лососи, налимы, окуни нарядные…А ершишки-плутишки никак не плывут!
Рассердился Бюля: — Ты обманщик, Юля,Ершей своих прячешь, отдавать не хочешь.Я их в карты выиграл — я их с водой выпью!
Приложился Бюля к озеру Юли…И давай воду пить, сквозь усы ершей цедить!Жадный так напился — водой подавился,Распух да и лопнул!
А беднягу Юлю без воды оставил.Сидит голый водяной на мокром камéнье,Под ледяным куполом холодно Юле.По синей по коже — мурашки идут.
Заплакал тут Юля — к чёрту обратился:— Лучше б я подох, лучше б удавился!
Чёрт про то услыхал, — толкнул зайца,Заяц в озеро скакнул, топнул о купол,Лёд обвалился — Юля и убился!С тех пор водяных нет в озерах этих…
Чем дольше старик пел, тем больше меня клонило в сон и от тепла, идущего от печки, и от негромкой музыки кантеле. И сказка, которую я слушала с удовольствием, переходила в какое-то забавное сновидение.
Мне казалось, что это я иду по берегу озера, а не заяц… Импи толкает меня на лёд, и я проваливаюсь со звоном. Открываю испуганно глаза, а это звенят струны под пальцами старика сказителя:
Водяные, водяные, не играйте в карты,Ни на щук, на окуней, ни на маленьких ершей,Вы от зимней скуки песнями спасайтесь.Разумейте сказку — бедствий опасайтесь!
Последние строки его песни заставили меня вздрогнуть. В них какое-то предупреждение!
Импи резко сказала что-то по-фински и засмеялась неестественно громко.
— Ну вот, смеется внучка моя, говорит: это всё показалось глупому карелу спьяну. Все-то мы у неё глупые. А такое было. Однажды вода из Юля Ярви ушла в Бюля Ярви. И все рыбы уплыли, только упрямые ерши остались. Всё это истинная правда. Мой дед сам видел, как заяц на лёд прыгнул и лёд обвалился… Там скалы на дне — так весь лёд торосами встал.
