Лена внимала ему молча.
– Давай то, что было, проедем, как будто не заметили. Я тебе всегда верен был и буду. Кроме тебя, меня никто не колышет.
– Ты бы еще в дом ее привел! – грудным голосом выдохнула она.
– Не было никого. Пошутил я. В общаге с нашими пьянчугами кирял. Драка была – правда, но женщин не было. Ох, всё, всё! Ни пива, ни вина. Ежик, можно я тебя поцелую?
– Ремнем бы тебя, – прошептала Лена, глядя сквозь прищур сомнения, ощущая себя повзрослевшей. – Стой! – Она распахнула глаза, вглядываясь в его дрожащие руки, сцепленные ниже пояса. – А где кольцо?
– Кольцо?
– Где кольцо?
– Не помню… – Виктор взвил правую руку и усердно зажестикулировал. – Потерял. Ежик, я не дарил… никому… Я не выбрасывал… Я новое куплю!
Они повздорили в тот же вечер: у Виктора поднялся жар, он кашлял, но не хотел лежать и утверждал, что градусник завышает температуру.
– Взять для тебя другой?
– Откуда?
– От верблюда, – и тотчас осеклась, поймав его подозрительный взгляд.
Предсказание о соседях сбылось в точности. Закурить спросил у подъезда тот самый мужичок с третьего этажа, после стычки с Виктором неисправимо похожий на китайца. “Не курю, – отчеканил Виктор – и не пью”. Костя встретился им сначала в очереди (стояли за бананами, ухмылялся позади), через день столкнулись в лифте; с ним была его собака, которая, задыхаясь и трепеща языком, стала упоенно обнюхивать Ленин живот. Лена была готова провалиться в шахту вместе с лифтом и с ними всеми, но Костя подтянул овчарку за ошейник, блуждая по сторонам круглыми глазами, а Виктор хмуро смотрел в стенку, где чернела надпись “ABBA”.
Четыре месяца спустя она снова попала в лифт с Костей; он был без собаки, она без Виктора. Скосил глаза на ее явно пополневшую талию, и черные усы, казалось, шевельнула насмешка. “Соль в глаза, соль в глаза, – подумала Лена суеверно. – Так и живи с усачом над головой. Родится ребенок, вырастет, пойдет в школу, а физруком будет этот, что ли?” Последнее время она вспоминала о соседе с сильной неприязнью.
Между тем и Валентина огорчила. Пришла в гости и заботливо спросила (будто бы Лена не предупреждала):
– Как у тебя, Виктор, с соседями, контакт налаживается? Не надо бирюками жить! Сверху мужчина есть знакомый, да, Леночка? А борщ без мяса – это неправиль…
– Но, – перебил Виктор хрипло, – мы бы очень хотели переехать.
– Куда? – По лицу Валентины скользнула бдительность. – Это правда?
Виктор барабанил толстыми пальцами по столу: безымянный был вновь окольцован.
– Правда, правда, – закивала Лена. – Очень надо. В другой район. У тебя же в управлении связи.
– Управление занимается архитектурой, но никак не расселением, – важно пояснила Валентина. – Единственное, что я слышала: есть вариант за городом. Но вам же Москва нужна?
– На воздухе ребенку лучше! – выпалил Виктор. – Да и я о природе мечтаю!
– Один дипломат по Ярославской дороге продает свой дом. Со всеми удобствами. С ним общается дядя Лева, ты его знаешь, Ленусик, мой друг из Хотькова. И эти края ты хорошо знаешь – мои родные. К Тишкову я тебя с детства приучила. У дипломата дом в тех местах – то ли “Правда”, то ли “Зеленоградская”. До Москвы добираться несложно. Узнать?
– Узнайте, – грозно сказал Виктор, заинтересованно глядя в борщ, словно обнаружив там сцены измен и отмщения.
– Узнай, – сказала Лена растерянно.
Место называлось “Платформа 43 км”. Они переехали туда – обменяв Ленину однокомнатную квартиру на двухэтажный финский домик дипломата – в августе семьдесят восьмого с грудной Танечкой.
Глава 8
Таня с самого детства слышала, как родители попрекают друг друга.
Дальнее расстояние до Москвы, оборвавшийся провод, ржавая вода, шум газового отопления, скудость в магазине, опасный гололед и непролазная грязь, грохот поездов, хулиганы в школе – всё выводило их на обоюдные упреки.
– До станции топай. До города час в электричке стой. Назад еду – силы на нуле, – жаловался Виктор.
– Сам такое устроил, ревнивец, – ехидно замечала Лена.
– Надо замуж нормальной выходить…
– Если что не нравится, еще время есть – ищи себе нормальную. Может, в той же Москве и найдешь.
Некоторые обстоятельства, к которым отсылали родители, были для Тани загадочны, и отец, и мать темнили в ответ на ее расспросы, но главное – она сама тоже была недовольна. Таня винила родителей, не зная, кого винить больше: “Надо же, в Москве жили. От Москвы добровольно отказались”. Винить больше следовало отца, ведь он, как говорила мама, “переправу сюда навязал”, но хотелось почему-то больше винить мать, да и основания были: ведь она согласилась и это ее любимая мачеха предложила дом.
Иногда Виктор нахваливал их житье.
– Другие деньги большие за такое платят. Сидим среди лесов. Да и дом просторный, свой. В Москве дети задыхаются, а наша цветет!
– Не цветет, а киснет, – опровергала Лена.
– Станция близко, и вообще-то ходьба полезна, у нас все удобства есть, плюс природа. Иногда чудится: в свое детство вернулся… – благодушно настаивал он.
– Чудится ему… А мне каково! Знала бы, за кого иду… Лишил меня балета.
– В Москву на работу ездишь, вот и на балет езжай отдельно.
– Спасибо, научил! Что бы я без тебя делала? Ребенка бросить, отдых отменить и на электричке в театр, чтобы ночью потом обратно переться?
Когда Таня была маленькой, она брала сторону Сорок третьего. Зимой папа иногда отправлялся с ней в лес за железной дорогой, они брели, утопая меж поваленных елей, и он говорил: “Его проделки”. – “Чьи?” – “Не кричи!” Выходили к огромному сугробу, и отец прикладывал палец к губам: “Тише, не разбуди. Ты знаешь, кто там?” – “Кто?” – Таня переходила на сипящий шепот. “Это он спит”. – “Медведь”, – догадавшись, замирала. Но однажды весной, подросшая, она с подругой Ритой зашла в тот лес, обещая показать медведя – “Папа его видел”, – без ошибки пролезла сквозь талые завалы и нашла нужную поляну, но вместо голодного рыка их встретила куча веток, мокро блестевших из-под расползавшегося снега, поверх чернела автомобильная шина.
Той весной было такое таяние снегов, что в низине между их улицей и железной дорогой возникла настоящая река; запах ее, дикий и живой, вызывал радостное беспокойство. Ходили вдоль реки, и папа обещал сколотить плот, а ночью разбудить Таню и сплавать вместе: светя фонарем и отталкиваясь багром. Ночь она проспала и утром, плача, вбежала к родителям: “Где плот?” – “Какой плот? Тебе приснилось?” – сказала мама, что было особенно обидно, а папа жалко отшутился: “Его съела акула”.
Летом он водил ее в другой лес – в километре от дома, на окраине поселка. Вдали жужжало Ярославское шоссе. “Это страшная огромная муха, веришь или нет?” Таня мотала головой с рыжеватыми косицами: в муху она никогда бы не поверила. Тогда он показывал следы на дороге, вероятно, козьи, и таинственно нараспев произносил: “А это кабан, на кабана поставим капкан!” Он мастерил на месте нехитрую ловушку из ржавых гаек и ввинчивал в болотистую почву, однако охота была обманна. Убедившись в сплошном вранье (которое она списывала с отца на окрестную местность), Таня решила, что в Москве (где она бывала мало – по два раза на елках и балете, по разу на спектакле и в цирке и еще несколько раз у мамы на работе и в гостях у бабы Вали) жилось бы несравненно лучше, поэтому лет с восьми при родительских спорах всегда брала сторону Москвы.
Переехав за город, Лена уволилась из Министерства обороны и через несколько лет, когда Таня встала на ноги, устроилась работать в аварийку – сидеть на телефоне и принимать вызовы. Виктор проработал в ФИАНе еще несколько лет. Перешел в Московский электронный институт, на заочное, получил диплом.
Из лаборатории он вынес одно главное воспоминание, наплывавшее вечерами: обмакнул палец в красную краску и оставил отпечаток на Луне. Вернее, на детали, которая потом была вмонтирована в луноход на заводе Лавочкина и отправлена на Луну. Если точнее, это была коробка, соединенная с рентгеновским телескопом, предназначенным для поиска лучей, исходящих от невидимых глазу звезд – квазаров. Луноход походил и умер, а отпечаток Брянцева навсегда остался в небесах.
Бывало, в стылых сумерках выходили на двор: Таня хватала варежками и разбрасывала ускользавший сухой снег, отец, взяв лопату, расчищал дорожку до стеклянного сверкания.
– Ух ты какая, – говорил он, запрокинув голову в шапке-ушанке. – Яркая какая, всю насквозь видать… Мороз потому что… Далекая, высокая, а всё же я дотянулся…
Таня смотрела вверх и думала, что смутные пятна на Луне – это отпечатки папиных пальцев. При другой погоде Луна целиком бывала как слабый отпечаток пальца.
Виктор не только оборудовал летний домик под мастерскую, где грохотал и звенел инструментами, взвивая красноватую пыль (точил косы, собирал велосипеды, выпиливал дверные ручки из дерева), но и у себя наверху держал множество железяк и две станции: он заделался радиолюбителем и шарил по эфиру. Он не терпел, когда к нему входили в комнату, и запрещал Лене у себя убирать. Как-то за несколько вдохновенных часов изготовил длинную трубу-телескоп, спаяв вместе железные банки из-под горошка и кукурузы.
