Внезапно его потянуло зайти в кафе, схоронившееся между садами у Мансурахской дороги, которое многих привлекало в разгар сезона. Но он отверг эту мысль. Какой толк? Камаль ни за что бы туда не пошел.
Тогда он решил: была не была, пойду к доктору Бершигу. Ни минуты не теряя, он выскочил в ворота и широким шагом двинулся по дороге в предместье, которая тут же круто взяла вверх. Си-Азалла старался, где можно, скостить путь и потому шел как бы по руслу реки, заваленному камнями, заросшему дикой растительностью: идти было неудобно, но выгадать время он сумел.
На вилле доктора Бершига ему заявили, что того тоже нет дома.
Эта последняя неудача вконец сломила Си-Азаллу. Он повернул назад. Когда он добрался до площади Мешуар, день уже угасал, и его сияние блекло, побежденное сажей ночи. Си-Азалла заспешил домой.
3
— Ну что, вот мы и заделались благодетелями рода человеческого?
Эти слова вызвали у Маджара взрыв хохота, он подался немного назад и изумленно произнес:
— Благодетелями рода человеческого? Ну это уж слишком! Тогда уж все благодетели.
— В таких, как вы, всех считающих братьями, недостатка у нас никогда не было. Лишь на них эта земля и щедра. Сколько она их породила! Знаете, чем они кончили?
— Нет, честное слово, не знаю, — признался Маджар громким грудным голосом, в раскатах которого все еще слышались добродушные интонации.
— Кончили под белыми сводами. Знаете эти белые своды, эти бесчисленные склепы, которыми усеяны наши города, не говоря уже о деревнях. И в каждом кто-нибудь да почивает.
Хаким Маджар бросил на него взгляд, в котором светился странный огонь, говоривший, как тут же решил Камаль Ваэд, о скрытом лукавстве. Блестящие черные глаза Хакима словно отливали в глубину, подобно тому как некоторые драгоценные камни в темноте перестают источать лучи. Камалю стало не по себе.
— Да! Все эти святые для благочестивых кумушек, которые покоятся под сводами гробниц, считали людей своими братьями.
— Что ж, будущее вполне сносное.
Голос его звучал четко и громко.
— Каждый вправе оценивать его по-своему, — возразил Камаль.
— И вы уверены, что пользуетесь этим правом?
Камаль взглянул на него с легким раздражением.
— Именно это вы хотите мне сказать? — спросил Маджар.
— Нет, хотел не это.
Разговор застопорился. Камаль по-прежнему глядел отсутствующим взором. Его собеседник не расставался с застывшей на губах улыбкой, смахивавшей теперь на гримасу.
— Вы не хуже меня знаете, — проговорил наконец Камаль, — какое покрывало мракобесия культ святых набросил на нашу страну, он посеял семена колдовства, привел к спекуляции разным зельем, снадобьями, талисманами, и по сей день благодаря ему все это существует. Он затуманил, усыпил, одурманил сознание народа до такой степени, что сам народ этого уже не замечает. Вы не можете не знать и того, что колонизаторам культ святых тоже оказался на руку. Он помог им пресечь всякое поползновение к бунту в нашей стране, сковать нашу волю. Согласитесь, такая политика почти удалась, долго, очень долго страна жила в оцепенении и в страхе, который ловко поддерживали в народе мусульманские святые, всегда готовые расправиться с теми, кто осмелится поднять голову.
К вящему своему удивлению, говорил Камаль спокойно. Он не обвинял, а как бы приглашал Маджара в свидетели. Камаль был доволен собой — именно в таком тоне он и хотел вести спор. В нем сразу утихли гнев, негодование, угрожавшие помрачить его рассудок, спало раздражение, исподволь нагонявшее страх — да, именно страх; он отмечал в себе, чувствовал этот страх, но боялся он не за себя и, конечно, не за Хакима, он просто боялся любого человека, неважно какого. Беспочвенным казалось теперь подозрение, которое он с трудом выносил, мелькнувшая в голове нелепая мысль, будто он разговаривает с одним из святых, считавших всех людей своими братьями. Камаля утешило то, что он удержался от грубого смеха, не устроил скандал, хотя такая опасность была.
— Целый народ забит дальше некуда. Теперь вы понимаете, почему я против этого.
Маджар не перебивал Камаля; прикрыв веки, он развалился на стуле — тело его свесилось набок, левая нога выдвинулась вперед. «Он ожидал, что я выйду из себя, — думал Камаль, — и наблюдал за мной. Я не доставлю ему такого удовольствия, пусть знает, я пришел не затем, чтобы нанести обиду… и тем самым дать ему фору».
Тут Камаль поддался искушению и, приподняв ступней вытянутую ногу Хакима, чуть не опрокинул его наземь, к чему Хаким никак не был готов. Все трое закатились от смеха, и громче всех — сам пострадавший.
— Ах ты дубина стоеросовая, — только и сказал Хаким, нисколько на шутку не обидевшись.
Камаль вновь обрадовался, чуть ли не возликовал — как и в ту минуту, когда входил сюда, встреченный приветливой улыбкой сначала Марты, потом Маджара. Словно тяжесть свалилась с плеч, улыбки придали Камалю силы, вернули присущую ему непринужденность. Длилось это совсем недолго, но вот теперь это чувство, не утратив своей остроты, возвращалось к нему, опять наполняя душу. Он отважился признаться себе, что на что-то подобное и надеялся, хотя на пути от кафе до их дома вынашивал совершенно иные мысли; лишь недавно открылось ему все своеобразие личности Хакима, и он испытывал жалкую зависть, недоверчивость, злобу, усугубляемую страхом и раздражением. Хаким притягивал Камаля, но и коробил, словно провоцируя, нанося оскорбление, которое Камаль не мог ему спустить. С предельной ясностью Камаль осознавал теперь смехотворность своего поведения, своих притязаний, как будто люди должны перед ним отчитываться, почему они такие, а не другие.
— Если вы с вашими друзьями делаете что-либо для крестьян — это хорошо. По крайней мере на первый взгляд.
При этих словах Маджар обернулся к Марте:
— Мики, а как насчет чая?
— Сейчас, — отозвалась Марта и соскочила с кровати, на которой она расположилась, как в кресле.
— На первый взгляд? Почему же только на первый взгляд? — поинтересовался Маджар, вновь возвращаясь к разговору.
— Потому что, поступая так, вы как бы подменяете собою власти, то есть тех, кто правомочен улаживать подобные вопросы.
— И которых вы сейчас представляете.
Камаль улыбнулся.
— Не в этом дело. Вы и сами понимаете, не потому я заговорил о властях. Плевать мне на то, что я представляю или не представляю. А вот властям не плевать. И очень скоро вы в этом убедитесь на собственной шкуре.
— За простую помощь крестьянам?
— Это вы так толкуете.
— Какая разница, как толковать?
— Для вас никакой.
— Почему? И другие…
— Другие, конечно же, посмотрят на это по-иному.
Хаким по-прежнему сидел, небрежно развалясь на стуле, откинув руку на спинку. Мрачные перспективы, которые обрисовал ему Камаль, явно его не взволновали.
— Да, — промолвил он и слабо махнул рукой.
Марта принесла чай. Она быстро наловчилась готовить его ничуть не хуже местных, в чем Камаль уже имел возможность убедиться, но при этом, в отличие от них, она не делала вид, что тут требуется особое дарование. Ее чай был, пожалуй, получше, чем у большинства алжирцев, а ведь у нее не было никаких секретов, просто веточки мяты она не бросалапрямо в чай, а предварительно размельчала, и это придавало напитку редкостный вкус. Узнав об этом, Камаль никогда не упускал случая похвалить ее чай; ему нравилась сама мысль, что единственным даром, единственным секретным оружием, помогающим во всем, является ум.
Мужчины держали в руках горячие стаканы и не обжигались — они уже имели навык и знали, что держать надо сразу за дно и за край. Марта же решила подождать, пока чай немного остынет. В беседу Марта не вступала, но ко всему внимательно прислушивалась.
— Мы предполагали такую реакцию. Я имею в виду, со стороны властей. Ну что ж! Когда это случится, мы примем меры. Зачем беспокоиться заранее. Но, хотя вы и насмехаетесь над нашим движением, все же хочу надеяться, не вы окажетесь застрельщиком расправы над нами.
— Вы как будто не понимаете, что не должно быть никакого движения! — воскликнул Камаль.
— Никакого?
— Никакого! Иначе куда нас это заведет!
— Простите, если я в какой-то степени намеренно сгустил краски и впутал вас в это дело, предположив, что вы можете стать застрельщиком расправы. Все же любопытно, как бы вы поступили на нашем месте, то есть не обладай вы той властью, какой обладаете теперь. И что бы тогда предприняла ваша партия. Ответьте, сделайте одолжение.
— Ловушку мне расставляете? Я бы даже сказал, вы хотите навязать мне определенную линию поведения, и не только мне — всей партии. Ну так вот: мне сие неведомо. Во всяком случае, не моими руками…
