Мужчины ушли. Ирина заперлась, села на топчан и положила автомат на колени. Медленно тянулось время, в дверь постучали. За ними пришел Иван. Выходя из зимовки, Ирина увидела мертвых завхоза и сержанта Татаринова. Их погрузили в тягач и сбросили в озерную прорубь. Потом мужчины взорвали зимовку и они отправились в обратный путь.
Ирина решительно тряхнула головой, отгоняя видения прошлого и прошептала:
«Я выбралась из полярной тундры, а старший сержант Татаринов с простреленной грудью стережет зэков на дне полярного озера. Петр жив. Он придет ко мне, во мне его сын!»
В наилучшем настроении Ирина вышла из квартиры и отправилась в поход по магазинам. Скупившись, усталая и довольная, Ирина вернулась домой. Приняв ванну, поужинав, застелила постель новым бельем и уснула.
Глава 19. Московские мытарства
Приехав в Москву, гражданин Страны Советов, напичканный пропагандой об избранности Москвы и москвичей, испытывает перед столицей трепетное волнение, желание быть чище душой. Пожив в Москве, человек начинает понимать, что Москва это большой базар, где стоит зазеваться и можешь лишиться кошелька, а то и жизни. Москва требует людей. Она поглощает их тысячами, расставляя за станки, усаживая за водительские сиденья, ставит за прилавки магазинов, всучивает им метлы дворников, накладывает на плечи милицейские погоны, да мало ли дел у Москвы? Она берет взятки, выносит приговоры, руководит страной, но главное её занятие, восхваление самой себя и самолюбование. Своих жителей она поделила на две касты, коренных и лимитчиков. Первым все блага, вторым, крошки со стола первых. Вчерашние деревенские, которые жили в рубленных избах и считали полезными тварями тараканов всех мастей и клопов, приобретали статус горожан после очередного решения властей расширить границы города. Не будучи подготовленными к городской жизни, имея зачастуя лишь начальное образование, они получали право на постоянную прописку и пропуск в рай. Москвичи считают, что вся Россия обязана им своей жизнью и благоденствием. Больной вождь, обманувшийся в питерском люмпенском пролетариате, переехал со своей гвардией в Первопрестольную, так как понимал, что в Северной Пальмире ему долго не продержаться, уж больно сильно близко к сердцу приняли тамошние босяки идею всеобщего Равенства, Братства, Свободы, то есть тех вещей, которых в природе не существует, а есть лишь в воспаленных мозгах его окружения. Вождь приказал выбить из Кремля конкурентов и въехал в него сам, то что его вселение в Кремль стоило жизни многим сотням русских мальчишек-юнкеров, вождя мало беспокоило, какое же воцарение на Руси обходилось без крови, чем он хуже других?.
Подыгрывая русским шовинистам и думая, что Первопрестольная, отодвинутая реформами Петра от имперской кормушки, с ликованием примет державную миссию быть столицей хоть и пощипанной, но все же Великой вселенской державы, Ульянов просчитался. Полурусская, полутатарская, полупромышленная, полукрестьянская Москва не ждала и не желала нового царя. Она привыкла жить вдали от политической суеты. Время от времени, горожане устраивали небольшие погромчики, чтобы элемент международных смутьянов чувствовал, где он живет и кто в городе хозяин. Москва жила вольно и хвасталась своей купеческой сущностью. Градоначальники «курдыбачили», студентики перепившись в ресторанных «Ярах» и других злачных местах, пописывали антимонархические листовки, поругивали на местных тусовках царские порядки. Не получив от родителей за участие в «революционной» деятельности денег на существование, студенты становились голодными, они еще некоторое время бунтовали по инерции и для «сохранения» лица, но попав в ссылку, смирялись навсегда, пополняя ряды добропорядочных, законопослушных подданных Его Императорского Величества.
Москва, возникшая, как торговое поселение, впитала в себя неистребимый дух стяжательства, она дышит этим отравленным воздухом и ныне. Являясь по сути союзом деревень со столицей Кремль, она и по сей день смотрит на всю остальную Россию, как на ясачную вотчину у которой можно забирать все. Кто бы не приезжал в Москву, ответить однозначно, что такое Москва не сможет. При всем блеске, при всей громадности и ангажированности самой себя, Москва не изжила из себя эгоистическое чувство удельного княжества. Она гребла и гребет под себя все и соответственно с этим, воспитала своих жителей. Иногородним россиянам в ней очень некомфортно. Языков в ней больше, чем в Вавилоне и чем экзотичней язык, тем более почетен. Вслушайтесь в исполнение песен звучащих по теле и радиоканалам. С эстрад столицы русского народа, вы услышите завывание американского негра, блатные одесские песни и другой космополитический мусор. Лицедеи заполонил российский юмор и в издевающейся саркастической форме выставляют все народы России, в первую очередь русский, идиотами, пьяницами, лодырями, забывая при этом, что народ над которым они смеются, создал государство которое их кормит и все материальные ценности, которыми они в первую очередь пользуются. Сидящий в зале россиянин смеется над самим собой, теряя чувство самоуважения. Смеется, когда ему принародно плюют в лицо, обзывают пьяницей и дураком. Вот в такую Москву привезла Петра и Ивана электричка, которая замедляя ход, подошла к перрону. Петр, очнувшись от терзающих его мыслей оглянулся. Иван дремал на соседнее лавке.
«Бедный парнишка, совсем пристал» – подумал с братской нежностью Петр и прокричал дурачась:
«Москва! Граждане, держите карманы, чтоб не остаться вам без капиталу!»
Иван очумело вскочил с лавки. Его недоумевающее, полупроснувшееся лицо рассмешило Петра и он, смеясь, сказал:
«Братишка, в столицу приехали. Вставай, труби горнист поход!»
«Опять нужно идти куда-то!» – с сожалением подумал Иван и решительно двинулся за Петром.
Глава 20. Воспоминания Григория Бурлакова
В вокзальном буфете они выпили водки, закусили чебуреками, сочными сосисками, запили отличнейшим Очаковским разливным пивом. После сытого ужина у них появилось желание поспать.
«Пошли в вокзал, посидим, подумаем» – предложил Иван. Петр усмехнувшись, показал на свободные места, тяжело опустился на скамью. В голове у него шум, переходящий в нарастающий грохот, подминающий лейтенанта Бурлакова под себя, потом тишина. Над ним морда. Она то приближается, то удаляется. Принимает форму ишачьей, человеческой, козлиной. Быстрая речь. Голова бьется о камни. Затылок вначале саднил, потом провал. Очнулся лейтенант Бурлаков от острой необходимости справить легкую нужду, проще говоря от острого желания поссать.
«Сейчас поссать, потом пожрать, потом к мамке, но за это придется продать Родину» – он превозмог свою верхнюю часть тела, голову и забился в конвульсиях.
«Кончается офицер! Эй джахеры, здесь офицер умирает!» – уходил голос ввысь.
«Чито киричишь русский собак? – донесся сверху ломанный утробный голос – еще миног дней яма посидишь, сожрешь офицер. Понял, да? У собак!»
«У.. уыи.. уи – взвыл голос снизу – маму твою и папу твою и дедушку твою!» – потом полилась непонятная речь и сверху донесся ответ:
«Шакал!»
Голова опять билась о камни. Гришкино тело понимало, что оно уже труп, а подсознание взывало к телу:
«Живи, темнота не вечна!»
Вспыхивали искры, кровавое зарево пылало перед ним. Рокот небесный и тишина. Лейтенант Советской Армии Бурлаков, молодой офицер ГРУ, неоднократно ходивший в разведрейды, лежал распластанный на койке. Вторые сутки как он пришел в себя и понимал, что попал в чужие руки. Медицинское оборудование с надписями на английском, тихий говор, незнакомые запахи.
«Бурлаков, очнитесь!» – прозвучал голос.
«Не понимает, как это по русски?» – незнакомая рука покачивала пальцами перед его глазами.
«Не замечает» – мягко прозвучал женский голос.
Бурлаков вновь погрузился в темноту.
Вода давила в уши, забивала нос. Гришке хотелось открыть рот, оттолкнуть от себя вцепившегося в него Вовку, но руки и ноги не слушались. Вода тянула вниз, все глубже и глубже, переворачивая и крутя. Она ударила его о донные камни. Невидимая сила подхватила и понесла вверх. Жаркое солнце, людские ноги. Над ним склонился незнакомый мужчина.
«Очнулся сынок? – спросил он и напутствовал – Вставай и иди!»
Уши открылись и он услышал крик:
«Пацаны! Гришка оклемался! Вовчик до сих пор не дышит, дядька делает ему искусственное дыхание».
«На бок положите!» – послышался женский голос.
Гришка встал, в голове пульсировала боль, но он шел за носилками рядом с мужчиной, который делал искусственное дыхание Вовчику. Мужчина говорил строго:
«Гришаня, ты не держишь темп, ты не держишь темп, ты открываешься, ты открываешься!»
Перед ним орущее азиатское рыло. Слов он не понимает. Его бьют. Тащат, матерно ругаются и снова женский голос:
