Мать боялась выйти из своей комнаты.
Ругались они страшно, до хрипа. А мирились всегда так сладко и громко…
Короче, бедная мать! Нервы ее не выдержали, и скоро она съехала к сестре на Полянку. Объяснила, что жить в таком ритме не может.
А они облегченно вздохнули и принялись бить посуду, орать и мириться с удвоенной силой – практически без оглядки. Когда родился Санька, отношения совсем разладились. Сын орал ночи напролет, Жанка падала с ног, Андрей торопливо и трусливо просачивался за дверь и сбегал из дому.
Теперь жена орала, что Андрей ей не помогает, сын ему до фонаря, и вообще вся эта жизнь ее достала дальше некуда. Москву она справедливо ненавидела за толпы спешащего и неприветливого народа, за очереди, толчею, хамство, мороженое мясо и неприветливую погоду. Тосковала по родному поселку, теплу, морю и спелым фруктам.
Помогать с ребенком приехала теща. И вот тогда начался настоящий ад. Теща, привыкшая рулить в семье, лезла во все щели, делала замечания, поносила его мать, попрекала зарплатой и считала, что он испортил жизнь ее дочери. Впрочем, здесь она была недалека от истины. В тот год они окончательно измотали друг друга и почти возненавидели.
Его даже раздражала пышная и душная красота жены. И даже ее тело, всегда столь желанное, податливое и такое отзывчивое, перестало его волновать. В один миг – как отрезало.
Через четыре месяца теща увезла дочку с внуком домой. Считалось – на лето. Но было понятно, что Жанка в Москву не вернется.
Так и получилось. И, надо сказать, после ее короткого звонка: «Не жди, не приедем», – Андрей испытал огромное облегчение. Развелись они «по его неявке в суд». Жанка тогда же подала на алименты и приезжать к сыну запретила.
– Не заслужил, – коротко объяснила она.
Андрей позвонил тетке и сказал, чтобы мать собирала вещи. Перевез он ее в тот же вечер и долго просил прощения. Она молчала, тихо плакала и гладила его по голове. Сказала одно:
– Больше я подобного не переживу. Можешь быть в этом уверен.
Через пять дней Андрей снял комнату на Остоженке у приличной старушки, Гортензии Павловны. В одной жила сама хозяйка, а маленькую семиметровку сдавала, «чтобы позволить себе удовольствия. На пенсию, знаете ли…». Удовольствия Гортензии были гастрономического свойства – тортики, пирожные, шоколадные конфеты и деликатесы в виде судака в желе или печеночного паштета.
– Какая же я транжира! – пугалась она, выкладывая покупки на кухонный стол. И печально, словно оправдываясь, добавляла: – А что у меня осталось в этой жизни? Какие удовольствия? И только вот эти! – И с любовью и предвкушением принималась распаковывать коробки и развязывать свертки. Потом стелила пожелтевшую скатерку с кружевом по краям, ставила тарелку старого фарфора и раскладывала серебряные приборы, и варила в старинном кофейнике кофе. Красиво располагала принесенные яства, недолго с умильной улыбкой любовалась натюрмортом, включала телевизор и начинала трапезничать.
Квартиранта к столу приглашала, но он всегда отказывался, а она и не настаивала. Андрей со смехом интересовался, не влияют ли на аппетит последние новости. Старушка отвечала:
– А я и не слушаю! Это для фона. И потом, такая прелесть эти эклеры! Разве что-нибудь может мне испортить впечатление от них?
После еды она засыпала там же, за столиком, в глубоком кресле, под звук телевизора. И на лице ее было написано, что жизнь прекрасна.
Иногда Гортензия «впадала в благость» и пускалась в воспоминания. Это было бы весьма забавно, если бы истории не повторялись день ото дня. Замужем она не побывала – ни разу за всю свою долгую жизнь. А вот «сердечных» друзей имела. Почти до самой старости. Говорила, что все ее мужчины были прекрасны и звали замуж, но «оков и якорей» ей не хотелось. Присутственные дни любовникам она определяла сама, от помощи не отказывалась, а вот подарков не требовала – говорила, что просили тогда только содержанки, коими быть было зазорно. Детей не хотела, жила как птичка божья. И говорила, что, если предложат новую жизнь, с листа, выберет точно такую же.
– А немощи не боитесь? Болезней? – удивленно спрашивал Андрей.
Она легко отмахивалась.
– А что изменится, если я буду дрожать в ожидании плохого? Только приближу это плохое. Будет день, будет пища. Там и буду решать, как быть. А здоровье у меня отменное. Грех жаловаться.
И вправду – из лекарств у Гортензии были только мятные капли и спиртовая настойка для коленей.
– Скрипят! – очень удивлялась она.
Умерла старушка на лавочке у подъезда, куда присела отдохнуть в теплый майский денек, держа в руке авоську с кефиром и сдобными булочками. Присела, задремала и… Больше глаз не открыла, пока не хватился дворник.
После похорон, которые устроил и оплатил Андрей – у Гортензии не нашлось ни рубля заначки, – с квартиры пришлось съехать.
Тогда у него был роман с прекрасной женщиной, телеведущей. Она делала яркие и необычные для того времени программы – встречи с забытыми актерами и режиссерами. Умница была и красавица. Уставала как проклятая, но всегда была в хорошем настроении. Ему было интересно с ней. Она остроумно и весело рассказывала телевизионные байки. Андрей переехал к ней, но совместная жизнь не удалась. Она, одиночка по натуре, уставала от его присутствия в квартире. Он это чувствовал и через пару месяцев съехал, вернулся к матери. Друг от друга они успели отвыкнуть и теперь явно друг другу мешали. Андрей подумывал о том, чтобы занять денег и вступить в кооператив. Пусть у черта на куличках, у Окружной, пусть с крошечной кухней и комнатой, но все же свое, отдельное жилье. Да и матери хлопоты не по годам – ее тоже следовало оставить в покое.
Мать обрадовалась и даже не смогла этого скрыть. Сказала, что половину суммы на первый взнос даст – деньги лежат на книжке. Вторую половину обещал Степка – у его кропотливой жены была, разумеется, приличная заначка. Мать, разумеется, о возврате долга и не думала. А вот Степкина Наташа… Подробно оговорила сроки и порции, которыми он будет отдавать долг. Степан смущался и пытался предприимчивую супругу остановить, но Наташа, мышка тихая, так на него зыркнула, что верный друг удалился на балкон – покурить.
Вот тогда Андрей и понял, кто рулит в семейке друга. И даже стало смешно – вот ведь бабы! Все под себя выкрутят. Причем – любые. И шустрая Жанка, и тихоня Наташа. Но предстояло еще в этот кооператив вступить. Иметь на руках деньги – это совсем не все. Помочь взялась его милая телевизионщица, связи которой были, разумеется, безграничны. Почти все вопросы были решены. Оставался прием у кого-то большого и важного и его последняя, решающая подпись.
И тут случилась трагедия… Телевизионщица разбилась в машине. Мгновенная смерть. Молодая, прекрасная, талантливая…
Андрей не любил ее, нет. Просто был влюблен. Просто восхищался ею. Безмерно уважал и ценил. Но сам факт, вопиюще несправедливый, кошмарный, нелепый, надолго выбил его из колеи.
По ней искренне плакали многие – светлый была человек, что правда, то правда.
С квартирой, разумеется, все сорвалось – не до того было. Да и при чем тут квартира… Когда нет человека – молодого, яркого и просто хорошего.
Он еще долго ездил к ее старенькой маме, которую очень скоро забросили друзья, мужья и любовники дочери. Возил продукты, пил чай – до самой ее смерти. Так он расплатился за дочкину любовь к себе, за все то хорошее, что успела она ему дать. А успела она многое.
* * *
Степке нравилась Марина. Но он сказал честно – не потянешь. Слишком молода и слишком хороша.
– Не заслужил? – обиделся Андрей.
– Да не в этом дело, – отмахнулся друг. – Пятнадцать лет – огромная пропасть. Даже сейчас. А уж в дальнейшем… И говорить нечего. Ей нужно рожать. А тебе дети не нужны – двое уже болтаются без папаши. У нее куча желаний и планов. А ты уже усталый, заезженный конь. Борозды не испортишь, но и свежую не вспашешь. Сам знаешь – чего обсуждать. И жизнь ее молодую и прекрасную губить как-то несправедливо. Неправильно как-то. Это ты ведь рисуешься перед ней, бьешь копытом – шустрый, остроумный, все ему шуточки, все легко. Балагур и весельчак. Хохмишь без перерыва. Гоголем ходишь. А в душе – подпол сырой. И еще – пустота. – Он помолчал, а потом добавил: – Да и бросит она тебя к чертовой матери. Годика через три. Ну максимум через пять. Да и то оттого, что бабы – народ жалостливый. А ты после этого – вообще костей не соберешь. Сопьешься или просто от тоски сдохнешь.
Они долго молчали, а потом Андрей бросил:
– Посмотрим!
Степа не стал уточнять, что его приятель имеет в виду – на всякий случай.
Марина
– Только не сдирай болячки! – умолял Андрей. – Сдерешь – останется след. На всю жизнь. Ямы останутся будь здоров какие. – И он демонстрировал ей свое плечо с содранной в детстве ветряной коркой.
Она смотреть не желала – отворачивалась.
