— Кар-раульные, вон!
«Но пока сии успели схватить ружья и выбежать с офицером и ударить тревогу, арестанты, схватя поленья из дров, близ тюрьмы лежащих, пустились стремглав к воротам. И те? по чрезмерному их усилию и отваге, невзирая на стращание часовых, за воротами стоявших, успели их выломить и разбежаться. Между тем караульный офицер, оставшись на гауптвахте с частью солдат, приказал преследовать бежавших. И как они пустились вслед за арестантами через ворота на поле, где при сильном их противоборствии зарядили ружья и начали стрелять…».
Бежать Устиму мешали кандалы. Струтинский и Матвей Горбанец, схватив его за руки, помогали ему. В темноте эта тройка была лучше других видна, и часовые принялись по ней стрелять. Пули свистели над головами у беглецов, но они, даже не пригибаясь, мчались в сторону черневшего невдалеке леса. До него оставалось уже совсем близко: из черной массы начали проступать очертания могучих дубов, за которыми никаким пулям их уже не достать. И вдруг Устим споткнулся, и товарищи с трудом удержали его.
— Цо? Цо таке? — силясь поставить его на ноги, спрашивал Струтинский. — Зранин?
— В ногу, — сквозь зубы процедил Устим. — А-а, гады…
— Матвий, — приказал Струтинский Горбанцу, — бери батька! Живо!
Друзья подхватили Устима и побежали. Но не сделали они и ста шагов, как Струтинский грохнулся со всего маха на землю. Устим приник ухом к его груди. Убит. Он крикнул Матвею:
— Беги!
— Давай я понесу…
— Беги! Вдвоем все равно не уйти…
— Мене хлопци убьють, як узнають, що я тебе покинув…
Матвей взвалил Устима на плечи и понес. Вот! Вот совсем уже недалеко осталось до леса. А выстрелы тоже все ближе и ближе…
В городе поднялась такая паника, точно взбунтовались крепостные всей губернии. «Собранные с главной гауптвахты военные нижние чины, полицейские чиновники и служители, а также земский исправник, старались всеми способами преследовать и переловить колодников». Его сиятельство граф Грохольский не спал всю ночь, ожидая результатов погони. Он не столько приказывал, сколько умолял:
— Кармалюка! Живого или мертвого. Пусть все бегут, а Кармалюка представьте мне. Ах, какой скандал!
Скандал, конечно, неслыханный. Об этом побеге губернатор должен был немедленно рапортовать наместнику царства Польского Константину. А как рапортовать? Как объяснить, что Кармалюк с одним поленом в руках одолел и стражу и замки? Да чему же после этого удивляться, что народ верит: его никакая пуля не возьмет, никакие замки не удержат! Губернатор приказал немедленно направить в крепость комиссию в составе советника суда господина Словецкого и командира гарнизонного батальона полковника Яковлева. Пусть со всею строгостью раскроют, в каком положении находились тюремные двери и крепостные ворота. А также и сам караул во время возмущения и побега. И особо обратить внимание, не имело ли место послабление с чьей-либо стороны в надзоре и досматривании за арестантами.
От командира 36-го егерского полка, откуда был караул, губернатор потребовал объяснения, караульного офицера поручика Василевского приказал посадить под арест.
Командиру 10-го Уральского казачьего полка, державшего кордонную стражу по границе Австрии и Бессарабии, было послано отношение о строгом примечании, дабы преступники не могли пробраться за границу. Граф Грохольский приказал также написать пограничному правительству и бессарабскому гражданскому губернатору, чтобы в тамошних областях усилены были меры строгого примечания и надзора. Сообщить всем и приметы бежавших разбойников.
Только под утро к губернатору примчался каменец-подольский исправник, доложил:
— Ваше сиятельство, Кармалюк пойман!
— Слава богу! — перекрестился губернатор. — А как другие?
— Вместе с ним еще четыре преступника водворены в крепость. Остальные шесть пока еще пребывают в бегах. Но солдаты 36-го егерского полка, поднятые по тревоге, продолжают усиленные поиски в лесах и близлежащих деревнях.
— Да надежно ли заперли Кармалюка?
— Надежно, ваше сиятельство! Водворили в папскую башню и приковали цепью к стене. Хоть это и преувеличение власти с моей стороны, но я решительно не вижу, как еще его можно удержать.
— Ничего. Пусть на цепи посидит. Но не доверяйте и цепи. Стражу, самую усиленную стражу приставить к нему.
— Это уже исполнено, ваше сиятельство. В самой башне поставлено два часовых и с наружной стороны двери тоже два. Ключи от двери приказано караульному офицеру постоянно держать при себе. Весь состав караула заменен.
На второй день в селе Пудловцах — в трех верстах от Каменец-Подольска — был схвачен Казимир Борщевский. А пяти человекам — из одиннадцати — удалось все-таки скрыться. Якова Струтинского «предали суду божию».
В башне, куда водворили Устима, было сыро и нестерпимо холодно, хотя печка топилась весь день. Настывшие за зиму почти трехметровые каменные стены ненасытно поглощали тепло. Свет проникал только в узкие окна-бойницы, сделанные на высоте в несколько человеческих ростов. А вечером, когда свет в бойницах угасал, Устиму казалось, что он сидит не в башне, а на дне огромного каменного колодца.
Раненая нога опухла, почернела. И так болела, что Устим несколько ночей глаз не смыкал. А штаб-лекарь твердил: ничего, мол, кость не задета, как на собаке заживет.
— Спасибо, ваше благородие, — в тон ему отвечал Устим, не подавая и виду, как ему тяжело. — Попросите, чтобы меня приковали цепью и за больную ногу. Цепь ведь для нашего брата, как говорит начальство, — лучшее лекарство.
— Нога ничего. А выдержит ли твоя спина сто кнутов?
— Ей не привыкать. Да и я ведь их, ваше благородие, верну панам. И от себя еще добавлю.
Кармалюк не просил облегчения, не жаловался на участь свою. И боль, и холод, и цепь — все он переносил со стоическим спокойствием. Он шутил, чтобы не показать врагам своим, как у него тяжело на сердце оттого, что побег не удался, что убит его верный друг Струтинский. Исправник почти каждый день заходил в крепость, спрашивал караульного офицера:
— Ну, как цепной-то?
— Шутит.
— А нога его как?
— Плохо. Штаб-лекарь говорит, что по всем законам его надо бы в госпиталь определить.
— А сам он просится в лазарет?
— Никак нет.
— Экой человечина! — с невольным изумлением говорил исправник. — Ну терпелив, ну живуч, дьявол! Иной бы уже скулил, как щенок, посаженный на цепь, а ему хоть бы что. А что он еще говорит?
— Все равно, мол, убежит. Нет еще на свете таких цепей и крепостей, которые бы, дескать, удержали его.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
