На заводе нетрудно было достать пилки. В голенищах сапог Устим принес их в острог и принялся за решетки. Общими усилиями быстро одолели их. Заделали пропилы черным хлебом, затерли ржавчиной и стали ждать ненастной погоды.
И вот с запада надвинулись грозовые тучи. У Кармалюка радостно забилось сердце: гроза, точно с родины, идет вызволять его из неволи. Заполыхали молнии, хлестнул дождь. После отбоя узники улеглись спать, а как только весь острог утих, начали лихорадочно готовиться к побегу. Связывались рубахи и тут же делалась проба: выдержит ли узел. Допиливались до конца прутья решетки.
И вот настала решающая минута. Кармалюк тряхнул решетку, и она, поддаваясь его богатырской силе, начала отворяться, как калитка, слабо потрескивая.
— Готова! — сказал Устим, отогнув решетку. — Теперь подержите меня, а я стану на подоконник и заброшу камень на пали. Да рубашки скрутите так, чтобы не запутались.
— Как бы часовой стука камня не услышал…
— Выжди удара грома…
— Да он и носа не высунет из будки в такую грозу.
— А то черти его знают. Береженого и бог бережет.
— Держите крепче, — приказал Устим, — кидаю.
Устим раскрутил камень и бросил. Связанные рубахи, мелькая, точно испуганные белые птицы, бесшумно понеслись в темноту. Глухо бухнул о пали камень, и рубахи вытянулись в струну.
— Добре! Теперь натягивайте покрепче и держите. Кто первым бежит, как гласит поговорка, тому первому и пуля. Но Кармалюка никогда это не останавливало. Обняв всех соузников своих, он стал карабкаться по самодельному мосту. Темнота была такая, что хоть глаз выколи. Но вот рубахи ослабли: значит, он ухватился за верхушки палей. А вот и дернул три раза: давай следующий. Но никто не спешил лезть за ним, а все затаив дыхание ждали: грохнет выстрел часового или нет. Прошла минута, вторая, третья… пятая! Выстрел не раздался. Все. Теперь лови ветра в поле. Ну, Устим, счастье еще не отвернулось от тебя. Да будет оно идти рядом с тобой через всю Сибирь до самой Подолии! А там каждый куст — родной дом…
Когда утром открыли камеру, то в ней не было ни одного арестанта. Поднялся страшный переполох. Доложили коменданту, губернатору. Снарядили солдат и казаков в погоню. Почти половину беглецов в первый же день поймали, а остальные скрылись. Но поиски продолжались, и все арестанты острога несколько дней спорили: найдут Кармалюка или нет?
— Все равно далеко не уйдет, — говорили одни.
— Да почему? Ежели он перелетел, словно птица, через пали, то и через всю тайгу перемахнет. Одно слово — Кармалюк. Не построена, брат, еще такая крепость, где бы могли его удержать.
— Да ему, видно, сам черт помогает.
— Погоди, парень, радоваться. Могут еще сцапать. Сибирь, она тоже ведь что твоя тюрьма. И мужик тут такой, что за трешку отца родного в острог вернет.
— А интересно все-таки знать бы: в какую преисподнюю он провалился, что никак не могут на его след набрести?
И вдруг весь острог забурлил — прошел слух, что поймали Кармалюка! Спорили до драки: правда это или неправда? С нетерпением ждали, когда же приведут его. А потом выяснилось, что слух пустой: из какой-то деревни пришло известие, что видели человека, похожего на Кармалюка. Помчались туда казаки, обшарили тайгу на сотни верст, но и следов не нашли. После этого все согласились на одном — теперь Кармалюк ушел. Строили догадки, где он уже, когда домой заявится. Мечтали: «Вырвемся и мы из острога и понесемся в его отряды».
Ноябрь 1825 года был холодный. А в конце месяца совсем легла зима. Устим за это время добрался только до Казани. Здесь у него еще по прошлому побегу были знакомые, и он перепрятывался у них, подрабатывая деньжат на следующий переход. Однажды во всех церквах траурно загудели колокола. Устим спросил у нищих, стоявших у храма:
— Кого отпевают, люди добрые?
— Царь-батюшка умер…
И понеслись новости: царь Александр умер, а Константина паны не пускают на престол. Они боятся, что Константин-де, как записано в духовном завещании покойного царя, даст волю народу и на десять лет уменьшит службу солдатскую. Паны хотят на престол посадить Николая, при котором останется все так, как было. И получается: народ присягает Константину, а паны — Николаю. А многие и вообще, мол, не знают, кому присягать. Растерянность чувствовалась и в Казани.
Во второй половине декабря Кармалюк добрался до Нижнего Новгорода и услышал тут столько новостей, что не знал, чему верить. В Петербурге не только солдаты, но и офицеры отказались присягать Николаю. Требовали на престол Константина. Их хотели силой заставить дать присягу, но они взбунтовались. Новый царь приказал стрелять по ним из пушек. Вся площадь возле дворца была усеяна трупами солдат и народа, пришедшего им на помощь. Реки крови пролились, все крепости и тюрьмы арестованными бунтарями переполнены. Их пытают там и секут немилосердно, на каторгу целыми полками гонят.
Москва встретила Кармалюка колокольным звоном всех церквей. Узнав, что читается новый царский манифест, он тоже зашел послушать. Протискался поближе к амвону, чтобы разобрать все.
— «Божию милостью мы, Николай Первый, император и самодержец всероссийский и прочая, и прочая, — надрывая голос, читал поп, — объявляем всем нашим подданным…»
Поп перекрестился, а за ним и весь народ, перевел дух и продолжал:
— «Печальное происшествие, омрачившее 14-й день сего месяца, день обнародования манифеста о восшествии нашем на престол, известного уже в подробностях из первого о нем объявления. Тогда как все государственные сословия, все чины военные и гражданские, народ и войска единодушно приносили нам присягу верности и в храмах божиих призывали на царствование наше благословение небесное, горсть непокорных дерзнула противостать общей присяге, закону власти, военному порядку и убеждениям. Надлежало употребить силу, чтобы рассеять и образумить сие скопище…»
Далее в манифесте говорилось, что на Украине взбунтовался Черниговский полк. Восставшие освободили даже «закованных каторжных колодников, содержащихся в васильковской городской тюрьме». Но мятежники были окружены у деревни Устимовки и разбиты верными царю войсками, хотя они и защищались изо всех сил.
«Узок круг этих революционеров, — писал В. И. Ленин о декабристах. — Страшно далеки они от народа». Декабристы, говорил Герцен, боролись за дело народа, но без народа. Их выступление, не поддержанное широкими народными массами, потерпело поражение. А крестьяне сочувственно относились к восставшим солдатам Черниговского полка. Они радостно встречали их, «заботились о них и снабжали их всем в избытке, видя в них не постояльцев а защитников». Они говорили: если бы, мол, черниговцы пришли в Белую Церковь, то они тоже присоединились бы к ним. Но декабристы не намерены были вооружать народ.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
