Мне надо было развеяться, поэтому я решил пройтись пешком.
Я думал об Анне – я заставлял себя думать о ней, а не о Пенелопе. Я представлял себе Анну, одетую и сидящую у окна в «Боинге-747», в ее кожаном пальто, под ослепительным солнечным светом на высоте тридцати тысяч футов над уровнем моря. Она сидит неподвижно, и ее глаза закрыты повязкой, позволяющей спать при свете...
И тут это произошло вновь. Я опять подвергся нападению, и на этот раз буквально.
Я шел от Алгонквина по направлению к Мулберри-стрит, пересекая город по диагонали, шел через Грамерси-парк и Вторую авеню вниз, в Ист-Вилледж. Я перекусил «У Киева», а затем вышел на Третью. Мне кажется, никто меня не преследовал.
Все произошло на углу Боуэри и Принс-стрит, напротив заброшенного участка, на котором постоянно ошиваются всякие бродяги. От моего нынешнего пристанища это всего в двух кварталах, но, живя в «Малой Италии», я избегаю такого маршрута, особенно по вечерам. А сейчас, поскольку погода резко ухудшилась, я убедил себя в том, что и крюк чересчур велик, и бродяги не так бесчувственны и наверняка забрались в какие-нибудь норы.
Я помню, как Анна говорила мне, когда мы обсуждали идею переезда в пригород: «И нам не придется сталкиваться со всяким уличным сбродом».
Я тогда еще рассердился на нее: «Что значит – сталкиваться? Ты что, считаешь, стоит нам переехать, и он перестанет существовать?»
«Для нас – да», – ответила Анна.
И все же этот маршрут я избрал скорее бессознательно: просто обнаружил, что иду кратчайшей дорогой.
Заброшенный участок был пуст, оттуда не доносилось ни звука, но было темно, и просто для того, чтобы исключить возможность какой-нибудь нежелательной встречи, я перешел на другую сторону улицы – перешел, строго говоря, чисто автоматически.
И вдруг какая-то оборванка, жалкое, выцветшее создание с беззубым ртом и остекленевшими глазами, выкатилась из подъезда и ухватила меня за рукав. Одетая в зеленоватые лохмотья, выглядящие как выброшенное на помойку платье маленькой девочки, она шумно дышала в ночи, пожираемая той яростью, которой наделяет человека алкоголь. На ее тощих кривых ногах болтались спущенные по щиколотку чулки; я увидел, что с внутренней стороны они выпачканы кровью и еще черт знает чем.
Она завопила на меня:
– Ах ты ублюдок, ах ты сука, ты их спер! Ты спер их, сука!
Я был настолько ошарашен, что не смог удержаться от ответной ругани. Все это время она держала меня за руку, выкручивая кожу. Запах, исходивший от нее, был просто невыносим. От нее нужно было избавиться. Я ударил ее, ударил сильнее, чем намеревался, и она отлетела в сторону, ударившись головой о мостовую. Увидев, как она лежит, распластавшись на земле, но все еще изрыгая свои проклятия и вместе с тем моля меня о помощи, я почувствовал, как чудовищная тяжесть и мучительная боль вновь заворочались у меня в груди.
Я хотел чиркнуть спичкой – видит Бог, я хотел ей услужить. Но почувствовал, что у меня подворачиваются ноги. Меня неудержимо клонило вниз. Еще мгновение – и я оседлал бы ее, рухнул бы в это непристойное и позорное объятие.
На секунду у меня возникло чувство, будто я вижу ее насквозь. Будто глаза мои, уподобившись рентгеновским лучам, проникают в ее внутренние органы, высвечивая раковую опухоль, заворот кишок и прочие омерзительные открытия, которыми она жаждала со мной поделиться.
И она смеялась...
Затем внезапно все схлынуло. Как и в прошлый раз, в гостинице, тяжесть в груди прошла. Я оставил ее валяться на мостовой, струйка крови сочилась у нее из рассеченного лба, а сам пошел прочь, дрожа от сознания собственной вины.
Позже, принимая ванну, я заметил, что тот кровоподтек или синяк, ставший некоторое время назад желто-серым, вроде бы опять начал распространяться по груди и животу.
Почему все-таки я купил Анне этот браслет?
(Из дневника Мартина Грегори)
9
Он поднялся из-за стола и пошел мне навстречу, улыбаясь и протягивая руку приглашающим жестом. Я услышал слабый шорох его шлепанцев по мягкому ковру. Он ничего не произнес, но его рукопожатие было сильным и ободряющим. Он обнял меня за плечи и подвел к тем двум креслам, что стояли у окна. Шерочка с машерочкой. Мне хотелось сказать ему, что я в состоянии передвигаться без посторонней помощи.
Мгновение мы постояли, глядя из окна на узкую полоску окружающего дом сада. Сад казался продолжением кабинета: монастырского вида, темный, излишне роскошный.
Мне хотелось спросить у него, куда подевалась Пенелопа – заболела, или у нее выходной, или еще что-нибудь в том же роде; дверь сегодня отперла девица, попавшаяся мне на глаза впервые. Но спрашивать о ней значило бы волей-неволей выдать себя.
Вдоль дальней стены сада шла шпалера, которая переходила в то, что когда-то, должно быть, было грядкой с зеленью. Повсюду росли дикие растения, увивая и покрывая собой заброшенные парковые скульптуры и постройки. Лук и розмарин, щавель и майоран – все тянулось длинными пальцами к солнечному свету.
Меня расстроило то, что в кабинете не оказалось Пенелопы. Я пришел сюда сегодня только ради нее. А сейчас чувствовал себя обманутым. Должно быть, она все-таки кое-что рассказала Сомервилю о нашей встрече в библиотеке. Сообщила ли она ему о моем решении прервать курс терапии? И о том, что ей удалось отговорить меня от этого, убедить продолжить лечение? Я ни в чем не был уверен.
Я подошел к предназначенному для меня креслу и сел. Без всякого вступления я начал рассказывать, давая Сомервилю полный и исчерпывающий отчет о моих изысканиях по Фаукетту.
Сомервиль оставался у окна. Он стоял спиной ко мне, и солнечный свет превращался на полу кабинета в длинную тень психиатра. По мере рассказа я заметил, что рассматриваю «горбик» Сомервиля и пытаюсь представить себе его фигуру не в коричневой свободной спортивной куртке, которая была сейчас на враче, а в синем пиджаке. Но, в конце концов, велика ли разница, был ли в пятницу вечером в библиотеке Сомервиль или кто-нибудь на него похожий? Сейчас это уже не представлялось важным. Вопреки самому себе, я вновь понял, что испытываю изрядное удовольствие от общения с Сомервилем. Так было со мной уже не впервые. Стоило мне оказаться в компании с ним, все мое предубеждение куда-то исчезало. Мне необходимо было сделать сознательные усилия, чтобы снова не очутиться у него во власти.
В конце концов я все же не удержался от вопроса: действительно ли регрессивная терапия может оказаться в моем случае эффективной?
– Может, попробовать что-нибудь другое? – сказал я. – Теперь, когда вам известно мое отношение ко всей этой истории с Фаукеттом, не лучше ли нам забыть обо всех «предшествующих существованиях» и начать все с самого начала?
Сомервиль ничего не ответил. Он стоял, опустив голову и подперев подбородок ладонью, в позе глубокой задумчивости. Затем, не повернувшись ко мне, он спросил, как прошла встреча с Анной. Как будто пропустив мимо ушей все мои предыдущие рассуждения и доводы.
– Вы не ответили на мой вопрос.
– Мы скоро к этому вернемся.
– Мне бы хотелось поговорить об этом немедленно.
– Позже. Сперва расскажите о встрече с Анной.
– Мне бы этого не хотелось.
Он чуть приподнял голову.
– Вам не нужно ничего говорить мне, если вам этого не хочется. А вы подарили что-нибудь жене на дорожку?
– Откуда вы знаете?
– Вы со мной по этому поводу советовались.
– Странно. Я не помню, чтобы я с вами советовался.
– Вы уверены, Мартин?
– Да, разумеется, совершенно уверен. – И это было сущей правдой: я действительно не помнил такого эпизода. Но знал, что советовался, потому что Анна сказала мне об этом в аэропорту.
– Вы хотели подарить ей цветы, – он принялся теребить себя за подбородок. – Букет роз. По определенным соображениям я попытался убедить вас в том, что это не самая лучшая идея, но вы, казалось...
– Ради всего святого, Сомервиль, чего ради стал бы я совершать такую глупость?
Он резко обернулся и впервые за всю встречу посмотрел на меня в упор.
– А что вы ей на самом деле подарили?
– Вы так уверены в том, что я сделал ей подарок, – вот вы мне и скажите, какой?
– Розы?
– Нет конечно же!
– Что же вы ей подарили, Мартин?
– Ничего... ничего особенного...
Подарок все еще лежал у меня в кармане. Я так и не взглянул на него с тех пор, как покинул аэропорт. В такси по дороге в город я принял твердое решение ничего не говорить Сомервилю об этом подарке, но сейчас меня начало беспокоить то, что я что-то забываю.
Букет роз?
Я полез в карман.
– Мне не хотелось волновать ее, – вяло произнес я, передавая Сомервилю маленькую белую коробочку. – И в мыслях такого не держал.
Поскольку солнце светило на него теперь со спины, лицо Сомервиля, находившееся в глубокой тени, казалось абсолютно непроницаемым. Он открыл коробочку, увидел ее содержимое, а затем щелчком захлопнул крышку.