Всю ангину она торчала у окошка, откуда хорошо был виден подъезд, но лица входящих плыли перед глазами, дробились в каплях на стекле, и потому напрасно каждый раз сдваивало сердце. Кто-то другой стряхивал с одежды воду и скрывался под козырьком.
Потом ангина кончилась, выгорев дотла от голода и температуры, и стало невозможно больше оставаться в четырех стенах. Она кое-как натянула резиновые сапоги, — они были давно маловаты, но, к счастью, не текли, — влезла в старый, еще с фронта, отцовский плащ, который ее заставили взять на картошку, и отправилась под дождь.
А город был полон им. Дождь тек по асфальту, волоча вялые листья, звонко рушился в водосточных трубах; то шуршал в деревьях, то шарахался от них мутными волнами; звучал на разные лады. Она хлюпала по воде, твердила про себя одно и то же: «Под музыку осеннего дождя… Под музыку осеннего дождя… Под музыку осеннего дождя…» Ни автор, ни стихотворение целиком ей были неизвестны, поэтому казалось, что строчка возникла сама по себе из этого дождя, листьев, луж, туманности и прозрачности красок, из немноголюдности улиц и позвякивания мокрых трамваев. После болезни мягко кружилась голова. И было все вместе острым, почти до боли, ощущением жизни и, как ни странно, счастья…
Когда она вернулась в общежитие, у вахтерши ее ждала записка:
«Рыжая! Я был в общаге, говорят, ты здесь, но никто не знает, где. Мне нужно уезжать в 5-30 с автовокзала. Почему ты в Смоленске? Что случилось? Напиши мне обо всем. Целую».
Последнее слово было жирно замазано. Стрелки часов над головой вахтерши сходились к 5-20.
Дальше она сломя голову мчалась к трамвайной остановке, мешалась всем на передней площадке, лихорадочно считала, торопила повороты. Как назло, трамвай едва тащился. Вот он обогнул сзади кинотеатр «Октябрь», где в выеме фронтона красовалась афиша: «СЕГОДНЯ: ПРИХОДИТЕ ЗАВТРА», прополз под аркой Никольских ворот в красной и сумрачной крепостной стене, выбрался на Большую Советскую и уныло покатил к Днепру. Сквозь дождевую муть круглые часы на углу Ленина показали ровно полшестого…
На что она надеялась? Что он вдруг возьмет и не уедет? Или автобус запоздает с отправлением? Или… Она не знала, какое еще может быть «или».
Однако, если проворонить чудо, оно не повторяется. Никто не ждал ее на автостанции, и автобусы ходили точно по расписанию…
Она силой оторвала себя от воспоминаний. Надо же, месячной давности обида и разочарование и сейчас затмевали смысл произошедшего! Чудо состояло в том, что ей было необходимо, чтоб он приехал, и он приехал. А то, что они не встретились, ничего уже не меняло. И все равно было обидно до колючего комка, подкатывающего к горлу, до рева. Но слез не нашлось, она выплакала их утром. И почему-то не нужны они ей были теперь, как не нужно было выдумывать, притворяться глупее, чем на самом деле, и бежать с апельсинами на кладбище.
Она даже отвернулась от них и увидела в окне снежную занавесь, что плел и плел снаружи нескончаемый снегопад, и подумала, вернее не подумала, а оно само нечаянно подумалось, что, наверно, так и уходит детство.
Короткий ноябрьский день склонялся к сумеркам. Начинало шуметь общежитие, скоро должны были вернуться соседки, и при них этот непомерно-важный для нее день обязательно превратился бы в обыкновенный прогул, а чудо — просто в апельсины, что будут продаваться к Новому году в Смоленске по рубль тридцать за килограмм.
Нет, она не могла во второй раз пропустить чудо. А чтобы оно осталось чудом, требовалось единственное: с кем-нибудь им поделиться. И лишь один человек годился для этого. Они, правда, снова были в ссоре, но кому-то из них надо же было делать первый шаг.
И она сгребла апельсины, прижала к груди, оранжевыми боками к черному свитеру, и понеслась вприпрыжку на четвертый этаж.
Ну и пусть ее!
А я больше не хочу вынимать эти истории, вложенные друг в друга, как матрешки. Все мы были молоды и глупы когда-то. Только пусть уж без меня торопится и летит новоявленная ведьма, чтоб наткнуться в конце на запертую дверь, как потом… как всегда…
V
Как на свете все перемешано! Будто кто тасует времена, обычаи, народы, судьбы, то сближая, то разводя их.
Франция. Руан. Конец мая, 1431 год, то есть все те же пять столетий назад. На площади Старого Рынка не протолкнуться, сущее столпотворение, и дальше, и кругом от людей черно. Они торчат в окнах и облепляют крыши. Смотрят. Разве мыслимо пропустить?! Жгут не кого-нибудь — саму Орлеанскую Деву, Жанну д’Арк.
«На высоких кострах горели». Высокие — не метафора. Костер на рыночной площади виден со всех сторон. Врытый в землю огромный столб на треть завален дровами, так что к нему надо добираться по лестнице. И там на верхотуре, на юру, под сотнями любопытных глаз цепью прихвачена к столбу ведьма — девятнадцатилетняя девочка, освободившая Францию.
Правда, она и есть настоящая ведьма. Нормальному человеку не придет в голову, что он — спаситель отечества. А если б по ошибке пришло, выпугало б насмерть и только. Не люблю я что-то нормальных людей. К несчастью, почти все мы, нынешние, «унизительно нормальны» и, как следствие, равнодушны ко всему, кроме себя. Угробили великую страну, нашу, не чью-нибудь, а мы: «Может, так и надо. Империя ж!» Расстреляли Верховный Совет: «Делов-та!» Заварили в Чечне смертоубийственную и никчемную войну: «Слава богу, там не мои дети». Как нам не хватает такой «ненормальной», не укладывающейся в свое время Жанны!
«Она и ее время противоположны друг другу, как день и ночь. Она была правдива, когда ложь не сходила у людей с языка; она была честна, когда понятие о честности было утрачено; она держала свое слово, когда этого не ожидали ни от кого; она посвятила свой великий ум великим помыслам и великим целям, в то время когда другие великие умы растрачивали себя на создание изящных безделиц или на удовлетворение мелкого честолюбия; она была скромна и деликатна среди всеобщего бесстыдства и грубости; она была полна сострадания, когда вокруг царила величайшая жестокость; она была стойкой там, где стойкость была неизвестна, и дорожила честью, когда честь была позабыта; она была непоколебима в своей вере, как скала, когда люди ни во что не верили и над всем глумились; она была верна, когда вокруг царило предательство; она соблюдала достоинство в эпоху низкого раболепства; она была беззаветно мужественна, когда ее соотечественники утратили мужество и надежду; она была незапятнанно чиста душой и телом…»
Так о ней и ее времени скажет Марк Твен. Ну, с временем у нас все в порядке, близкое тому. А вот Жанны д’Арк, при крайней надобности в ней, почему-то нет. Что ж мы вдруг так обедняли? Мужество и верность, честь, бескорыстие, непродажность — где они? Исчезающая редкость сегодня. Ну почему так? «Эхо прошедшей войны»? Пожалуй. Двадцать миллионов потерь даже для такой громадины, как наша страна, запредельно. А погибают первым делом лучшие. Те, кто не жалеет себя, кто не станет примазываться на тихие местечки. Канут в вечность, «ни приметы, ни следа».
Одним из них был московский школьник Лева Федотов. Но он-то как раз свои девятнадцать прожил не бесследно. Погибнув под Тулой в 43-м, для друзей и одноклассников Лева казался живым и десять, и тридцать, и сорок лет спустя. Он поразил их воображение навсегда. У Юрия Трифонова из книжки в книжку переходит один, вроде бы совсем ненужный персонаж. Его зовут то Антон Овчинников, то Леня Крастынь, но это, конечно, всё Лева Федотов, голоногий, серьезный, «со скулами, как у Будды», живущий в известном всей Москве «доме на набережной», там, где кинотеатр «Ударник». И чувства, вызванные им, одни и те же: гордость, ревность, зависть, недоумение. Трифонов постоянно возвращался к нему, однако нигде не обмолвился, что Лева Федотов — явление из ряда величайших загадок мира.
Можно не верить в ведьм, ясновиденье, предсказания. Мол, пустая болтовня! Но как отмахнуться вот от этих неровных строчек дневника, мальчишеским почерком плотно сбитых друг к другу:
«21 июня 1941 г. Откровенно говоря, теперь, в последние дни, просыпаясь по утрам, я спрашиваю себя: а может быть, в эти моменты на границе грянули первые залпы?..»
И если б только одни эти строчки! В довоенной тетради фабрики «Светоч» изложен ход всей Великой Отечественной. Изложен абсолютно точно от начала до конца.
«Благодаря тому, что немцы нападут на нас коварно, неожиданно, они будут иметь преимущество и в первые месяцы захватят большую территорию. Война будет кровопролитной и долгой.
Мы оставим немцам даже такие центры, как Житомир, Винница, Витебск, Псков, Гомель и кое-какие другие. Минск мы, очевидно, сдадим; Киев немцы тоже могут захватить, но с непомерно большими трудностями.
