На ходу уперлась в Петьку блудливо шмыгающими глазами, брезгливо поморщилась и, угадав, шепнула махновцу:
— Вот председатель комсомольской ячейки… ярый коммунист… Вы бы его как-нибудь…
За шелестом юбок не дослышал Петька конца фразы.
Минуту спустя его позвали.
— В угловую комнату живее иди, трясцив твоей матери…
Белоусый в серебристой каракулевой папахе за столом.
— Ты комсомолец?
— Да.
— Стрелял в наших?
— Стрелял…
Махновец задумчиво покусал кончик уса, спросил, глядя выше Петькиной головы:
— Расстреляем, не обидно будет?
Петька вытер ладонью выступившую на губах кровь, твердо сказал:
— Всех не перестреляете.
Махновец круто повернулся на стуле, крикнул:
— Долбышев, возьми хлопца и снаряди с ним на прогулку второй взвод!..
Петьку вывели. Провожатый на крыльце ремешком связал Петькины руки, затянул узел, спросил:
— Не больно?
— Отвяжись, — сказал Петька и пошел в ворота, нескладно махая связанными руками. Провожатый притворил за собой калитку и снял с плеча винтовку.
— Погоди, вон взводный идет!
Петька остановился. Было нудно оттого, что нестерпимо чесался подбородок, а почесать нельзя — руки связаны.
Подошел низенький колченогий взводный. От высоких английских гетр завоняло дегтем. Спросил у провожатого:
— Ко мне ведешь?
— К тебе, велели поскорее!..
Взводный поглядел на Петьку сонными глазами, сказал:
— Чудак народ… Валандаются с парнишкой, его мучают и сами мучаются…
Хмуря рыжие брови — еще раз глянул на Петьку, выругался матерно, крикнул:
— Иди, вахлак, к сараю!.. Ну!..
— Иди, говорят тебе, и становься к стене мордой!..
На крыльцо вышел белоусый махновец из штаба, перевесившись через резные балясы, сказал:
— Взводный, чуешь?.. Не стреляй хлопца, нехай он ко мне пойдет!..
Петька взошел на крыльцо, встал, прислонясь к двери. Белоусый подошел к нему вплотную, сказал, стараясь заглянуть в узенькую, окровяненную щелку глаза:
— Крепкий ты хлопец… Я тебя милую, запишу к батькови в войско. Служить будешь?
— Буду, — сказал Петька, закрывая глаз.
— А не утикнешь?
— Кормить будете, одевать будете — не сбегу…
Белоусый засмеялся, наморщил нос
— И хотел бы утикнуть, да не сможешь… Я за тобой глаз поставлю, — оборачиваясь к провожатому, сказал:
— Возьми, Долбышев, хлопца в свою сотню, выдай, что ему требуется, из барахла; он на твоей тачанке будет. Гляди в оба. Винтовку пока не давай!
Хлопнул Петьку по плечу и покачиваясь ушел в дом.
Из станицы выехали на другой день в полдень. Петька сидел рядом с вислоусым Долбышевым, качался на козлах, думал тягучую, нудную думу.
Взмешенная грязь по дороге после дождя вспухла кочками. Тачанку встряхивает, раскачивает из стороны в сторону. Шагают мимо телеграфные столбы, без конца змеится дорога.
В хуторах, в поселках — шум, мужичьи взгляды исподлобья, бабий надрывный вой…
Вторая группа откололась от армии и пошла по направлению к Миллерову; армия двигалась левей.
Перед вечером Долбышев достал из козел измятую буханку хлеба, разрезал арбуз, прожевывая, кинул Петьке:
— Ешь, браток, ты теперь нашей веры!
Петька с жадностью с‘ел ломоть спелого арбуза и краюху хлеба, пахнущую конским потом.
Долбышев откромсал тесаком еще ломоть, сунул Петьке.
— Только нет у меня на тебя надежи! Так соображаю я, что сбегишь ты от нас! Порубать бы тебя — куда дело спокойнее!
— Нет, дядька, напрасно ты так думаешь. Зачем я от вас буду убегать? Может, вы за справедливость воюете…
— Ну, да, за справедливость, а ты думал как?
Петька поправил на глазу повязку и сказал:
— А ежели за справедливость, то на что ж вы народ обижаете?
— А чем мы его забижаем?
— Как чем? Всем! Вот хутор проехали, ты у мужика последний ячмень коням забрал. А у него детишкам есть нечего.
Долбышев скрутил цыгарку, закурил.
— На то батьковин приказ был.
— А ежели бы он приказ дал всех мужиков вешать?
— Гм… Ишь ты куда заковырнул!..
Долбышев развешал над головой полотнища махорочного дыма — промолчал, а на ночевке Петьку позвал к себе сотенный, рябой матрос Кирюха-гармонист, — сказал, помахивая маузером:
— Ты, в гроб твою мать, так и раз-этак, если еще раз пикнешь насчет политики — прикажу поднять у тачанки дышло и повесить тебя, сучкинова сына, вверх ногами… Понял?
— Понял, — ответил Петька.
— Ну, метись от меня ветром, да помни, косой выволочек, чуть что — другой глаз выдолблю и повешу!..
Понял и Петька, что агитацию нужно вести осторожнее. Дня два старался загладить свой поступок: расспрашивал у Долбышева про батьку, про то, в каких краях бывали, но хохол хранил упорное молчание, глядел на Петьку подозрительным, исподлобья, взглядом, цедил сквозь сжатые зубы скупые слова. Однако Петькина услужливость и благоговение перед ним, перед Долбышевым (который родом сам не откуда-нибудь, а из Гуляй-Поля и жил с Нестером Махно прямо-таки в тесном суседстве), его растеплили, разговаривать стал он с Петькой охотнее и через день выдал ему карабин и 80 штук патрон.
В этот же день, перед вечером, сотня стала привалом неподалеку от слободы Кошары. Долбышев выпряг из тачанки коня; подавая Петьке цыбарку[5]), сказал:
— Скачи, хлопче, вон до энтих верб, там пруд, почерпни воды, кашу заварим!
Петька, стараясь сдержать прыгающее сердце, сел верхом и мелкой рысью поскакал к пруду.
„Доеду до пруда, а оттуда в гору и айда“, — мелькнула мысль.
Доехал до пруда, обогнул узкую, полуразвалившуюся плотину, незаметно бросил цыбарку и, ударя коня каблуками, выскочил на пригорок. Словно предупреждая, над головой взыкнула пуля, около становища хлопнул выстрел; Петька помутневшим взглядом смерил расстояние, отделявшее его от становища: было немного более полверсты.
Подумал: „Если скакать на гору, то непременно настигнет пуля“. Нехотя повернул коня, поехал обратно.
Долбышев, подвесив на кончик дышла казанок с картофелем, глянул на Петьку, сказал:
— Будешь баловать — убью! Так и попомни!
VII
Ранней зарей Петьку разбудил воющий гул голосов. Проснулся, сбросил с тачанки попону, которой укрывался на ночь. В редеющей синеве осеннего дня перекатами колыхался крик.
— Дядька, что за шум?
Долбышев, стоя на козлах во весь рос, махал лохматой папахой и багровый от натуги орал:
— Батькови здравствовать!.. Ур-ра-а!..
Петька привстал, увидел, как по дороге, запряженная четверкой вороных, катится тачанка. С лошадей белая пена комьями, кругом верховые, а сам Махно, раненый под Чернышевской, держит под мышкой костыль, морщит губы — то ли от раны, то ли от улыбки. С задка тачанки ковер до земли свесился, пыль растрепанными космами виснет на задних колесах.
Мелькнула тачанка мимо, а через минуту только лишь пыль толпилась вдали по дороге, да таял, умолкая, гул голосов.
VIII
Прошло 3 дня. Вторая группа продвигалась к железной дороге. По пути не было ни одного боя. Малочисленные красные части отходили к Дону. Петька ознакомился со всей сотней: из полтораста человек 60 с лишним были перебежчики-красноармейцы, остальной народ — с бору да с сосенки.
Как-то на ночевке собрались у костра, под гармошку выбивали дробного трепака. Сухо покрякивала под ногами земля, охваченная легоньким морозцем.
Долбышев ходил по кругу в присядку, щелкал по пыльным голенищам ладонями и тяжело сопел, как запаленная лошадь.
Потом, расстелив шинели и кожухи, легли вокруг огня. Пулеметчик Манжуло, прикуривая от головни, сказал:
— Есть такие промеж нас разговоры: болтают, что через шахты поведет нас батько до румынской границы, а там кинет войско и один уйдет в Румынию.
— Брехни это! — буркнул Долбышев.
Манжуло ощетинился, обругал Долбышева матерком, тыкая в его сторону пальцем, крикнул:
