«Сейчас же закрой ставни! - громким шепотом крикнула мне из кухни Сабина. - И уходи оттуда немедленно!» Мне показалось, что она лучше меня поняла речь громкоговорителя.
Я не стала с нею спорить, послушно закрыла ставни и ушла в ее столовую, где легла на старый ковер, расстеленный на полу, чтобы лучше представить себе, что значит «лечь на дно». На дне было пыльно, душно и скучно. Сабина подошла, глянула на меня: «К тебе можно?», я подвинулась: «На дне места всем хватит». Она легла рядом со мной лицом вверх и заговорила как-то странно, непривычно, будто в бреду:«Лина, ты не заметила, что мы поменялись местами? До сих пор ты была больна и я тебя лечила. А теперь я больна, я очень больна. Я чувствую, что моя жизнь подходит к опасному краю, и только ты можешь мне помочь - может, ты полечишь меня?» - «Но разве я могу?» - «Ты можешь, я тебя многому научила. Давай поиграем в психоанализ - ты будешь мой врач, а я - твой пациент. Я лягу на кушетку, как положено, а ты сядешь к столу и будешь слушать. И задавать вопросы».
Она поднялась с пола и легла на диван: «Давай начнем прямо сейчас, пока тихо». Я молчала, тогда она заговорила: «Дом у нас был богатый, - как говорят, полная чаша. Богатый, но не счастливый, потому что мама вышла за отца не по любви, и он не мог ей этого простить. Он все свое разочарование вымещал на нас». Я немного помнила ее отца, он умер не так давно, совсем старый, он бывал у нас редко, ему трудно было взбираться на третий этаж,а еще трудней спускаться. Но как он свое разочарование вымещал на них, я в тот день не узнала, потому что к нам пришла Шурка.
Она не постучала и не позвонила, а стала тоненько ныть за дверью: «Открой мне, Линка, открой скорей». Я даже не знаю, как я это нытье услышала, каким-то третьим ухом, наверно, я вскочила с пола и помчалась ей открывать. Шурка вбежала в прихожую и стала запирать двери на все замки – замков было два и еще щеколда. Покончив с замками, она потащила меня в мою комнату и стала приоткрывать ставень. Я схватила ее за руку: «Ты что? Нельзя открывать!» Но она оттолкнула мою руку и прильнула к щелке между ставнями.
«Смотри, смотри, - шептала она, - ты видишь там, напротив, большую зеленую машину? Она приехала за Розенбергами – их всех уже туда втолкнули, всех, и деда, и бабку, и детей, сейчас увезут». «Куда увезут? Зачем?» «Все говорят, чтобы убить» «Как это - убить? За что?» «За то, что они евреи. Говорят, немцы решили убить всех евреев. А твоя Сабина ведь тоже еврейка. И ее в любую минуту могут вот так увезти и убить, если кто-нибудь донесет». У меня внутри все похолодело: «Что же делать? Что делать?»
«Я придумала, как ее спасти. Все соседи из нашего дома убежали, а я могу отмычками открыть любую дверь. И вы спрячетесь в той квартире, в какой захотите».
«Лина, что там? Кто пришел?» - позвала Сабина из столовой. Я не ответила, не в силах оторвать взгляд от улицы, где разворачивалась и отъезжала прочь от дома большая зеленая машина с Розенбергами, которых собирались убить за то, что они евреи. «Лина! - уже громче позвала Сабина, вышла в прихожую и зажгла свечку.- Где ты?» Заметив открытую дверь моей комнаты, она вошла к нам с Шуркой, оставив свечу на тумбочке в прихожей: «С кем ты? Что вы делаете тут в темноте?»
«Мы смотрим, как немцы увозят Розенбергов», - сходу ляпнула Шурка. Я похолодела - сейчас Сабина устроит истерику! Но она только сказала с облегчением : «А, это ты, Шура», и даже не спросила, куда и зачем увозят Розенбергов, словно и не слышала об этом. Но Шурка не умолкала, она опять повторила про евреев и предложила Сабине спрятаться в любой соседской квартире – на случай, если кто-нибудь донесет.
«Нет, Шура, спасибо за заботу, но я устала прятаться. – тихо ответила Сабина и не села, а почти упала на роскошную мамывалину кровать. - Я двадцать лет пряталась от советской власти и больше не хочу. Теперь я решила принять свою судьбу, какой бы она ни была». «А Линка? О Линке вы подумали?» – завопила Шурка, забыв всякую осторожность. «Линочке ничего не угрожает, у нее в метрике черным по белому написано, что она русская». «Но ведь она без вас пропадет! – взвыла Шурка. – У нее никого нет, кроме вас!» «А ты? В случае чего ты за ней приглядишь? Ты мне обещаешь?»
И тут Шурка вдруг разрыдалась, не просто заплакала, а именно разрыдалась, тряся рыжими кудряшками, колотя в воздухе руками и топая ногами: «Не знаю, ничего не знаю, ничего не могу обещать! Я даже не могу обещать, что останусь в живых после этой ужасной войны!»
Сабину словно ветром сдуло с кровати: рыдающая Шурка - это было именно то, что ей нужно. «Тише, тише», - прошептала она и с непостижимой силой усадила Шурку на стул. Сабина была маленькая и щуплая, а Шурка - высокая и крепкая, да к тому же еще и молодая, но она подчинилась легкому касанию пальцев Сабины и, все так же рыдая, села на стул. А Сабина, стоя за ее спиной, начала порхать пальцами по Шуркиным вискам, щекам и шее. Через минуту Шурка перестала трястись и топать, еще через минуту перестала колотить руками в воздухе, а потом перестала рыдать и затихла, негромко шмыгая носом.
«Вот и хорошо, вот и отлично, - шептала Сабина, приглаживая рыжие Шуркины кудри. – А теперь иди спокойно домой, к бабушке. Она, небось, там волнуется, куда тебя унесло в такое время».
«Так вы думаете, меня не убьют?» - спросила Шурка каким-то кротким, совсем не Шуркиным голосом. «Скажи, зачем кому-то тебя убивать?» - «Говорят, пуля - дура, а мне часто снится, что меня уже убили». Она пошла к двери, но с полдороги вернулась, и уже в прихожей, где горела свеча, положила палец прямо на язычок пламени: «Я клянусь, что вас, Сабина Николаевна, они получат только через мой труп!» И, уже выходя на лестницу, показала нам свой палец - там полыхал малиновый волдырь ожога.
17.
Вышло так, что Шурка напрасно обожгла свой палец - немцы так и не успели приехать за Сабиной, через три дня их выгнали из города. Все эти три дня за городом ухали и грохотали пушки, а в небе, выше пушек, на разные лады завывали самолеты. Мы уже научились отличать прерывистый лай немецких истребителей от ровного завывания наших бомбардировщиков, хотя результат их действий был неотличим - от их бомб и снарядов одинаково рушились дома и гибли люди.
Откуда нам было знать, что немцы уходят? По нашей улице они не уходили, если не считать нескольких мотоциклов, стремительно промчавшихся от Ворошиловского проспекта к Буденновскому, - скорей всего их армия отступила в другую сторону, на юг или на восток, я не очень отличала.
О том, что они ушли из города, нам сообщил неожиданно оживший громкоговоритель. Он вдруг затрещал, задышал и сказал красивым голосом диктора Левитана: «Сегодня, 28-го ноября советские войска освободили от немецких захватчиков город Ростов-на-Дону». Не успел он произнести эти волшебные слова, как улица заполнилась народом. Всю эту страшную неделю казалось, что в домах за закрытыми ставнями нет ни одного человека - ни в одном окне вечером не загорался свет, никто не выходил из подъездов, не шел по тротуарам и не переходил улицу на перекрестках.
Только иногда большая зеленая машина подъезжала к какому-нибудь дому, из нее выскакивали немецкие солдаты, заходили в подъезд и выводили оттуда каких-то людей. «Евреи», - шептала Шурка, которая повадилась приходить к нам каждый день и следить за происходящим сквозь щелочку в ставнях. Из ее окон улица не была видна, они выходили во двор и в соседний переулок.
Я раздвинула ставни и распахнула окно. В лицо мне пахнуло свежим воздухом, холодом, дождем и праздником. Изо всех дверей высыпал народ - женщины, дети, старики, - они плясали от радости и целовались. «Рано радуются, - вздохнула Сабина у меня за спиной, я и не слышала, как она подошла. - Еще наплачутся». «Как же не радоваться? Немцы ушли, и больше никто не приедет за тобой в зеленой машине». «Зато кто-то другой может приехать за мной в черной, - сказала Сабина. - Так что пойдем, продолжим наш сеанс».
Она часто употребляла странные слова из своей другой жизни, которые кроме нее вокруг нас не употреблял никто. Нашу с ней ежедневную игру в психоанализ она называла сеансами, а до того я думала, что сеансы бывают только в кино. То есть это я считала наши сеансы игрой, а она уверяла меня, что я помогаю ей бороться с желанием умереть. Сеансы мы с ней проводили каждый день.
Рассказы Сабины так отличались и от нашей сегодняшней жизни и от вчерашней, что они часто казались мне сказками. Я сидела у стола, а она лежала на кушетке лицом вверх и говорила ровным монотонным голосом, так что постепенно в ее словах растворялась наша бедная холодная комната с потертым ковром и разномастными стульями, а на ее месте вырастали удивительные нарядные города, по улицам которых прогуливались беспечные нарядные люди. И тогда мне становилось понятным название «сеансы» - я так глубоко погружалась в сказочный мир этой невероятной чужой жизни, что он и вправду напоминал кино.
