Она вынесла оттуда что-то завернутое в полотенце. Покончив с трубой, дядя Федя осторожно отогнул уголок полотенца, - в нем была драгоценная ваза, оставленная нам Лилианой. Дядя Федя довольно кивнул, цокнул языком и молча захромал вниз по лестнице. «Следующий вопрос - задумалась Сабина, - чем эту буржуйку топить?» «Мебелью, чем еще?» - быстро нашлась Шурка. «Да, конечно, только мебели у нас немного». Тут Шурка изобразила из себя взрослую и практичную: «Это мы с Линкой должны обсудить наедине».
Я сразу догадалась, что она хочет со мной обсудить, - свои драгоценные отмычки, открывающие любые двери. Сабину мы решили в это не посвящать, - а вдруг она откажется, кто ее знает? О наших приключениях при хищении мебели из покинутых квартир я рассказывать не буду, о них можно написать целую книгу. Скажу только о том, как хорошо, как сладко было разматывать всю зиму клубки Сабининых сеансов под веселый треск обломков чужой мебели в нашей прожорливой буржуйке.
Откуда я выкопала слово «прожорливая»? Наверно из подсознания, как учила меня Сабина, которая уверяла, что нашим поведением командует не сознание, а подсознание. В тот жуткий год я была бы прожорливая, если бы было, что жрать. Не знаю, сознание этим командовало или подсознание, но стоило мне закрыть глаза, как передо мной всплывали картины праздничных столов, ломящихся от обильной жратвы. При Сабине я, конечно, называла жратву едой, но болтаясь по чужим квартирам, мы с Шуркой говорили только о жратве: где бы и как бы ее достать? «У кого бы ее стибрить?»- ломала себе голову Шурка.
Но как можно было стибрить то, чего ни у кого не было? Купить тоже было негде, даже если бы было на что - магазины так и не открылись, открылись только распределители, где жратву выдавали по талонам. Но талоны выдавали не всем, а только тем, кто их заслужил. Мы с Сабиной заслужить их ничем не могли, а наши небольшие припасы, принесенные мамой Валей в рюкзаке, таяли на глазах. Казалось, надеяться было не на что.
18.
Спасение явилось неожиданно и волшебно - к нам пришла не фея из сказки, а директриса моей школы Лидия Петровна. Сначала она притворилась, будто пришла сказать мне, что со следующей недели в школе начинаются занятия. Не успела я удивиться, что директриса Лидия Петровна, которая раньше вообще меня не замечала, самолично явилась, чтобы мне об этом сообщить, как она открыла истинную причину своего появления.
"Милая Сабина Николаевна, - промяукала она каким-то извиняющимся голосом, - ведь правда, что вы не только педагог, но и детский врач?" Извиняться ей было за что - это она объявила на собрании, что в нашей школе не место родственникам врагов народа, после чего уволила Сабину без права преподавать в любом учебном заведении. «Откуда вы это взяли?» - насторожилась Сабина.
"Ну, люди говорят, да и в старых газетах есть статьи о вас". И она выложила на стол ту самую статью из архива, которую мы с мамой Валей сожгли в унитазе: «Ведь это про вас, не правда ли?» Сабина смотрела на статью, как на гранату в ожидании взрыва, но вместо взрыва изо рта Лидии Петровны вырвался поток меда с горячим молоком из моего сна о жратве: "Для открытия школы мне необходим врач, а открыть школу необходимо - и детей убрать с улицы, и дать работу учителям. Каждый ученик будет получать горячий завтрак, а каждый учитель - ежедневный талон на четыреста грамм хлеба".
Весь этот разговор велся в столовой - Сабина и директриса сидели на двух оставшихся в живых стульях, а я стояла у Сабины за спиной. Услышав про горячий завтрак, я не удержалась и легонько ущипнула Сабину чуть пониже плеча, чтобы она не вздумала отказаться. Она поняла меня, но сразу не сдалась: "Но как вы можете взять на работу родственника врагов народа?" «Ах, военное время все нарушения спишет, - отмахнулась директриса, - тем более, что в городе вовсе не осталось врачей. Кто ушел на фронт, кто эвакуировался: вы ведь знаете, что большинство наших врачей - евреи".
«Да неужели?» - притворно удивилась Сабина. Оказывается, если ее разозлить, она может и притвориться. Но в конце концов она согласилась с понедельника начать работать в школе врачом, после чего директриса ушла, предупредив меня взять с собой мисочку и ложку для завтрака. Как только на лестнице затихли ее шаги, я устроила вокруг Сабины пляску диких индейцев, распевая во все горло: «Завтрак горячий, завтрак горячий! И хлеба, и хлеба четыреста грамм!» При этом я била, словно в бубен, в мисочку, предназначенную для завтрака. «Но это не отменяет наших сеансов», - твердо напомнила Сабина. И напрасно: я и не собиралась их отменять - постепенно они стали главной радостью нашей убогой жизни, без хлеба, без света, а часто и без воды.
Перебои с водой начались еще при немцах, но и с возвращением советских случались довольно часто. Мы с Шуркой нашли частичное спасение: мы добыли с помощью ее отмычек несколько выварок и ведер, и при всякой возможности наполняли их водой до краев.
Моя странная дружба с Шуркой продолжалась - мне от нее была сплошная польза, а вот зачем я была нужна Шурке, я так и не смогла понять. Может, ей просто было одиноко: ее бабушка стала совсем старенькая и глухая, ее дружков забрали в армию, ее подружек родители увезли на Восток, денег у нее не было, выйти из дому вечером было некуда и страшно, вот она и пристрастилась к нашему гнезду, где ее всегда встречали как родную.
Мы обычно приглашали ее поужинать с нами, но она, зная нашу нищету, никогда не приходила с пустыми руками, а всегда приносила с собой какое-нибудь лакомство, то ли кусочек сала, то ли пол-плитки шоколада. Сколько я ни пыталась выудить из нее, где она эти лакомства доставала, она так никогда и не открыла мне свой таинственный источник. Мне кажется, Сабина что-то подозревала, но со мной своими подозрениями не делилась.
С понедельника у нас началась новая жизнь - мы встали рано, старательно оделись, выпили по чашке чая с одной галетой, и отправились в школу, совсем как когда-то давно, до того, как Сабину уволили. Сабина несла свой медицинский чемоданчик, а я в одной руке держала портфель, куда я спрятала ложку, в другой - мисочку для завтрака. На улице уханье пушек слышалось яснее и казалось ближе, но мечта о горячем завтраке делала эти пушки более безобидными.
Завтрак стали раздавать на второй переменке. Буфетчица тетя Варя внесла в класс большую кастрюлю, и мы выстроились перед ней в очередь со своими мисочками. В каждую мисочку тетя Варя наливала половник жидкой пшенной каши, которая пахла так замечательно, что сразу захотелось попросить добавку. Но добавку никто не собирался нам давать. По дороге домой Сабина показала мне тяжелую горбушку черного хлеба и сказала: «С голоду мы теперь не умрем».
С того дня наша жизнь как бы наладилась: иногда включали свет, иногда включали воду, каждый день мы топили свою пузатую буржуйку и кипятили на ней чайник для чая или кастрюлю с водой для супа, если было из чего его сварить. Суп мы варили из фасоли или перловки, и заправляли его ложкой лука, пожаренного в ложке подсолнечного масла. Масло, лук и фасоль мы покупали по воскресеньям на центральном рынке на Сабинину зарплату или на маленькие деньги, которые я получала по мамывалиному аттестату.
Аттестат на имя Сталины Столяровой принес молодой красноармеец, который ничего не знал ни про маму Валю, ни про ее здоровье. Красноармеец велел мне расписаться в большой тетради и ушел, оставив мне тоненькую книжечку с талонами. По этим талонам мне каждые две недели выдавали немножко денег, и мы с Сабиной в воскресенье спешили на базар с утра пораньше, пока там не все раскупили. Несмотря на безумные цены люди раскупали продукты страшно быстро, потому что людей было много, а продуктов мало.
Шурка уговорила меня иногда ходить с ней на «менку» - так назывался специальный рынок, на котором продукты не продавали за деньги, а меняли на вещи. Шурка приносила туда разные коробочки и шкатулки, собранные ею из чужих квартир при помощи заветных отмычек, а я выпрашивала у Сабины какие-нибудь безделушки, которые она хранила в память о прошлом. Она очень неохотно расставалась с ними, но, как говорила Шурка: «голод не тетка».
Столик на «менке» был не бесплатный, и мы с Шуркой скидывались - половину платила она, половину я. Тетки, меняющие продукты на вещи, были настоящие нелюди, готовые перегрызть глотку за каждый грамм жратвы. Зато как мы ликовали, когда удавалось за какой-нибудь пустячок отхватить немножко сала или гречки!
В один такой день мы с Сабиной славно поужинали после сеанса, и я села готовить при свете коптилки уроки на завтра. Сабина постояла за моей спиной, вздохнула и произнесла фразу, которую я давно от нее ожидала и которой боялась: «Хотела бы я знать, где сейчас мои девочки».
Мне сразу стало неуютно в нашей, такой обжитой нами, квартире. Во-первых, ее девочки и впрямь совершенно пропали, вот уже два месяца от них не было ни слуху, ни духу. Почта до окруженного немцами Ростова не доходила, а все наши попытки вызвать девочек на переговорную кончались неудачей: мы несколько раз посылали им вызов и всю ночь напрасно сидели на жесткой деревянной скамейке на телеграфе, но никто на наш вызов не приходил. А сводки по радио были ужасные - немцы подошли к самой Москве, и бабки на базаре судачили о том, что всю Москву уже разбомбили дотла. Что же было Сабине думать, если за это время девочки нас ни разу не вызвали на переговорную?
