- Поговорили как медку поели, - язвительно пробасил Аптипко.
- Без паники, господа, - наконец взял себя в руки Велегорский. Очередной сбор назначаю на послезавтра.
Все непременно войдет в свое русло. Нам ли, людям, нюхавшим порох, приходить в уныние от малейших неувязок?
Особняк покидали по одному. Велегорский взялся проводить Юнну.
- Мы нарушим правила конспирации, - напомнила Юнна. - Я привыкла без провожатых - не боюсь и самого черта!
- Не перестаю восхищаться вами, - вкрадчиво сказал Велегорский, поцеловав ей руку на прощание.
Юнна скрылась в темноте. Она шла домой, петляя по проходным дворам, чтобы никто не смог увязаться за ней.
И все же вскоре услышала позади себя шаги.
Юнпа пошла тише, чтобы преследующий обогнал ее.
Но тот, поравнявшись, порывисто схватил Юнну за руку.
- Я полюбил вас, Агнесса, - пылко произнес незнакомец, и Юнна по голосу сразу же узнала Тарелкина.
- Ну и конспиратор! - зло прошептала Юнна.
- К чертям! - воскликнул Тарелкин. - Я живу совсем близко, у Александровского вокзала. Мы проведем эту ночь так, словно в мире нет ни революций, ни войн, ни поэтов...
- Как это пошло! - возмутилась Юнна. - Если вы не замолчите и не оставите меня в покое, я позову патрулей.
- Готов пройти все семь кругов ада... Примите во внимание физиологические особенности индивидуума... - словно в трансе, бормотал Тарелкин.
- Я, кажется, обойдусь и без патрулей, - отчеканила Юнна. - Сама пристрелю вас как собаку. Не верите?
- Верю, верю... Но уйти - выше моих сил. Кроме того, я жажду открыть вам свою душу.
- Вы мужчина или тряпка? - спросила Юнна. - Сожалею, что моя тетушка имела неосторожность принимать вас в своем доме. Кстати, никаких вояжей в Крым она не совершала. Слышите? Царствие ей небесное, она скончалась полгода назад.
- Не более чем шутка с моей стороны, - горячо зашептал Тарелкин, вплотную подступив к Юнне. - Главное, я ничего общего не имею с этим офицерьем. Я левый эсер...
- Вот как! - усмехнулась Юнна. - Пригрели змею на своей груди...
- Если вы покинете меня, - заскулил Тарелкин, - я застрелюсь.
- Прекрасно! - ответила Юнна. - Хотите, я дам вам свой револьвер?
10
Был уже поздний вечер, когда Юнна вышла на улицу.
Город затих, будто собирал силы для того, чтобы с рассветом снова начать бурную, стремительную жизнь. Но полной тишины не ощущалось: она прерывалась то коротким, встревоженным вскриком паровоза, то хлестким щелчком выстрела, то тоскливым ржанием намаявшейся за день ломовой лошади.
Думы Юнны были как два потока, то соединявшиеся вместе, то расходившиеся врозь. Задание Калугина и судьба отца - что-то несовместимое и тревожное было в этом. Ей хотелось думать об отце, не связывая его со своей работой, но ничего не получалось.
Казалось, все началось хорошо. Она быстро освоилась в непривычной обстановке с незнакомыми ей прежде людьми. Все относились к ней с доверием, если не считать Тарелкина, который, видно по всему, пытался выяснить, действительно ли она тот человек, за которого себя выдает. Юнна понимала, что группа Велегорского не настолько большая и мощная, чтобы могла служить для чекистов важной мишенью. Калугин конечно же дал ей задание попроще. Она не обиделась: нужно было поднабраться ума-разума. Вспоминались его слова:
- Дело это не плевое, такие думки из головы выкинь.
Офицерье клыкастое, палец в рог не суп. Сами по себе они, может, что раки-отшельники. А с акулами якшаться начнут - держись, руку откусят. Учти, мелочей в пашей работе нет!
Все шло так, как предвидел Калугин, и вдруг произошла эта неожиданная встреча с отцом. В тот вечер Велегорский сказал, что прибудет посланец от некоего руководящего лица. Значит, этот посланец - отец?
Правда, в поведении отца было что-то такое, что давало ей основание не делать поспешных выводов. Отец видел ее среди офицеров, и конечно же у него не могло возникнуть мысли, что она здесь чужая. Почему же он предпочел не признать ее, свою дочь? Не захотел, чтобы об этом знали Велегорский и его друзья? А чем объяснить, что отец не стал излагать программу действий, как это обещал Велегорский? Только ли из-за того, что посчитал группу неподготовленной к серьезному разговору, или же у него были другие, более веские причины? Может быть, именно Юнна и помешала ему выполнить свою миссию?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Юнна зябко повела плечами, прибавила шагу, зная, что в Лесном переулке ее уже ждут. Но едва она поравнялась с афишной тумбой, как кто-то тихо окликнул ее. Юнна инстинктивно отшатнулась, и тут же ее охватило изумление: перед ней стоял отец! Губы его вздрагивали, и он долго не мог произнести ни слова, лишь молча смотрел на нее таким пронзительным, отчаянным взглядом, каким смотрят перед тем, как проститься навсегда. Это был совсем не тот человек, которого Юнна видела у Велегорского. Тогда от него веяло спокойствием, уверенностью, независимостью. А сейчас он смотрел на Юнну так, будто в чем-то провинился перед ней и молил о прощении.
Так же, как в детстве, когда Юнне приходилось испытывать чувство обиды, ей захотелось прижаться головой к широкой груди отца. И обида, казалось бы самая горькая, утихла бы и исчезла вовсе, стоило лишь почувствовать молчаливое сочувствие отца, ощутить его мягкую ладонь на своих волосах. В такие минуты ей верилось, что на всем белом свете нет никого сильнее, добрее и справедливее отца.
И Юнна прижалась к его груди, но тут же, чтобы но упасть от внезапной слабости, торопливо оперлась спиной о холодную тумбу.
- Девочка моя... - прошептал отец, протягивая к ней руки и с болью в душе сознавая, что Юнна отпрянула от него не случайно и что отныне те отношения, которые сложились между ним и дочерью прежде - светлые и безоблачные, казавшиеся незыблемыми, - теперь усложнились, запутались и содержат в себе много неясного и противоречивого. - Девочка моя родная... Почти каждый вечер я брожу здесь, чтобы увидеть тебя...
Он произнес эти слова, словно сетуя на кого-то, кто мешал ему увидеть дочь. Но у Юнны, сразу же вспомнившей, как спокойно и отчужденно вел он себя в особняке, не возникло чувства жалости. Она сама изумилась своему бессердечию: никогда раньше не могла и представить себе, что сможет быть беспощадной к отцу и равнодушной к его страданиям.
Она несколько раз почти беззвучно повторяла одни и ге же слова, будто не знала других.
- Ты жив!.. Ты жив!..
- Да, да, я жив, - поспешно заговорил отец, не ожидая ее вопросов: ему было легче самому рассказать обо всем, что могло тревожить и волновать дочь. - Я знаю, вы считали меня погибшим. Я бесконечно виноват и перед мамой, и перед тобой, и перед Глебом. Виноват! Ваши муки, ваши страдания о как хорошо понимаю я вас!.. И слезы ваши. И все, все!.. - Он презирал себя за то, что сейчас, когда так нужны убедительные, душевные слова, не может найти их. - Придет время, и вы все узнаете, и мама меня простит. И ты простишь... - произнес он, отчетливо понимая, что это гораздо уместнее было бы сказать не в начале, а в конце разговора.
Отец боялся, что Юнна перебьет его или же скажет чтолибо такое, что поколеблет его уверенность, опрокинет надежды. - Я заслужу перед вами это прощение, ты увидишь, увидишь...
Он умолк, вспомнив, так же как и Юнна, гостиную с зеленой лампой, свой ночной визит, и оба поняли, что обойти эту ночь сейчас невозможно, и все-таки никто из них не хотел первым говорить о ней.
- Ты сказал: "и перед Глебом", - вспомнила Юнна, все еще не решаясь сообщить отцу печальную весть.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
- И перед Глебом... - подтвердил отец, не понимая, почему Юнна говорит об этом.
- Дядя Глеб погиб!
Отец молча покачнулся, и Юнна схватила его руками за дрожащпе плечи.
- На фронте? - с трудом разжал губы отец.
- Здесь, в Москве.
- В Москве... - как-то отрешенно повторил он.
- Мужайся, - Юнна произнесла это слово, будто отец был сейчас, в эти минуты, младше ее и нуждался в поддержке.
