Перевозбужденный мозг Венедикта Васильевича генерировал теперь уже чистый бред.
“Теперь долго будешь ты, Оленька, до меня дозваниваться! Виктор Васильевич! Виктор Васильевич, одну секундочку! Кострома на проводе! Сейчас, с Вами, многоуважаемый Виктор Васильевич, сам Венедикт Васильевич будет разговаривать!… А мне, уважаемая Оленька, с тобой и разговаривать-то будет не о чем! Больше ничего тебе не обломится! Я тебе не господин Фортепьянов”.
Но тут Венедикт Васильевич спохватился:
“Впрочем, чего это я зарапортовался? Зачем, для кого я собираюсь украсть Тузпром? Для чего я свое доброе имя, которое мне мама моя старенькая при рождении выбрала, собираюсь менять на имя вора в законе? Только ради тебя, моя Оленька! Чтобы отбить тебя, моя золотоволосая изменница, у этого ничтожного пигмея! Чтобы не приходилось больше бедной девочке услаждать его за какие-то несчастные энергозачеты”…
Оставалось только украсть аукционное свидетельство и поменять его на депозитарную расписку.
Пленнику стало душновато, он вышел наружу, на просторное бетонное крыльцо, подышал подмосковным привилегированным воздухом. “Может, мы с Живчиком дальние родственники? Нет, вряд ли, — это случайное совпадение. Как же мне повезло, что законников никто по имени не зовет, а живут они только под кликухой!”
Никто воровскую виллу этой ночью не охранял. Венедикт Васильевич вполне мог перелезть через чугунный забор, ограждающий участок, и бежать.
“Но если сейчас дать деру, то утром Живчик, как только проснется и опохмелится, вспомнит о нем и даст знать Кольке Жгуту. А костромские братки не сегодня-завтра, так через месяц или через годик-другой все равно окажут уважение столичному авторитету и расправятся со мной — для воровского приговора нет срока давности. Впрочем, убегать все равно придется…
Венедикт Васильевич вернулся в дом, подошел к картине то ли Мылова, то ли Былова, отодвинул в сторону портрет законника и дернул разок за ручку сейфа — замок был заперт.
Если бы, конечно, сейчас сейф был открыт, он бы сразу рискнул и стащил аукционное свидетельство и потом по доверенности переоформил бы на себя. “Ничего — потом ключи к сейфу подберу. И при моем уме и Оленькиной хватке через полгода стану Председателем совета Директоров “Тузпрома”, а досмотровая дивизия обеспечит нам круглосуточную охрану и полную безопасность. Так что тогда никой блатняк нас уже не достанет”.
Но еще недели три, а то и месяц предстояло ему ходить по московским и костромским улицам как обычному нищему человеку и смотреть правде в глаза, так похожие на зеленые лживые оленькины очи. А ездить — на раздолбанном “Ауди”, а не на бронированных лимузинах, да и то еще если удастся выручить тачку у чапчаховской братвы. “Надо будет, — подумал тут Венедикт Васильевич, — в моторе свечи поменять и крышку трамблера новую купить, пробивать крышку стало, троить или пятерить… В ней ведь шесть цилиндров… В Костроме натуральных немецких запчастей не достать, умельцы одним самопалом торгуют. Дергает тачку на малых оборотах…”
Лишь под утро пленник заснул в кресле тревожным сном.
Проснулся Венедикт Васильевич поздно, свет яркого июньского утра пробивался сквозь грязные пуленепробиваемые окна. Блатари еще спали, никого в зале не было. Пленник поднялся на второй, а потом на третий этаж виллы, чтобы поверх кирпичного забора, ограждающего богатый поселок, осмотреть местность, в которой он очутился.
Метрах в трехстах, сияя и переливаясь в солнечных лучах, текла речка, которая вливалась в запруду, в искусственное озерцо. На берегу был оборудован песчаный пляж — покосившиеся ржавые зонтики, скамейки, кривые раздевалки из жести.
“Славная погодка! Надо поплавать, взбодриться — дальше видно будет, как действовать”.
Венедикт Васильевич взял в ванной комнате большое махровое полотенце, нажал на кнопку магнитного замка, расположенную возле монитора, открыл чугунные воротца, выбрался из огороженного поселка через высокие, но не запертые ворота и по некошеной траве спустился к запруде. Пляж был усеян пустыми пивными бутылками, истоптанной пластиковой посудой, порванными упаковками от чипсов и орешков. Пыльцов попробовал было поднять розочку, на которую чуть ни наступил, нагнулся, но тут у него закружилась голова, и он почувствовал, как он устал. Он добрел до воды, хотел поплавать, но испугался, что утонет, чуть поприседал в воде, вылез на пляж, расстелил на грязном песке полотенце, прилег на него и отключился.
2.
Не открывая глаз, Оленька принюхалась и почувствовала, что она находится не в гостинице “Украина”, а в совершенно незнакомом ей месте — в свежем воздухе полностью отсутствовал характерный запах восковой мастики, которой еще со времен культа личности натирают выщербленные паркетные полы в этой режимной гостинице. Чтобы не опростоволоситься, Оленька прислушалась — под шум льющейся в душе воды кто-то гнусавым голосом монотонно напевал, раз за разом повторяя одни и те же фразы. Но слов было не разобрать. Пришлепывая в такт босыми ногами по мокрому резиновому коврику, этот некто, судя по мажору и ритму песенки, был весьма доволен жизнью.
Оленька раздраженно открыла глаза и тут же вспомнила, что вчера ей удалось осуществить самые сокровенные и смелые свои планы. Благодаря сущему пустяку — несильному ушибу щиколотки все так ловко устроилось! Она отдалась самому Основному Диспетчеру господину Фортепьянову! Хотя заранее трудно было даже представить, что Ророчка окажется таким молодцом. За один день она прошла гигантский путь, на который у другой какой-нибудь мымры ушла бы вся жизнь — и совершено без толку. А она вплотную подобралась к золото-голубой жиле, и ей осталось-то всего ничего — поглубже запустить руку в бездонный энергетический кошелек. Но это уже не по телефону вымаливать себе зачетный кусок хлеба, а действовать из ророчкиной кровати!
Оленька повела глазами, осмотрелась. Приподняла голову с подушки, оперлась локотком, улыбнулась еще шире, но белые зубки блеснули втуне — в спальне она была одна, это милый Ророчка напевал в душе. Оленька раскрыла косметичку, стала торопливо причесываться, приводить себя в порядок и тут вспомнила, что славный ее мальчик вчера вечером выделил ей персональную ванную. Сентиментальный, но рачительный Фортепьянов, сохранив в полной романтической неприкосновенности родительские комнаты, пристроил к дачному дому кирпичный кухонный блок побольше самого дома и в избытке все остальные нужды.
Соблазнительные потягушечки Оленька решила приберечь для другого случая и поспешила умываться, настраиваться на предстоящий отъемный день. Расчесывая перед зеркалом золотые свои волосы, она, не теряя зря драгоценного времени, стала твердить, повторять про себя: “Нежный, маленький, славный — как же я его обожаю! Нет, не правильно — как же я тебя обожаю! Пупочка мой! Только личные местоимения, ни в коем случае господина Фортепьянова нельзя при нем употреблять в третьем лице. Радость моя! Ты мое счастье!”
Оленька распечатала новую зубную щетку, выдавила на нее пасту и принялась, массируя десны и глядя прямо в собственные огромные зеленые глаза, твердить, зазубривать: “Люблю, люблю, тебя, тебя люблю! Цыпочка, какая ты прелесть!”
Спросонья получалось не очень убедительно — в маленьких сосредоточенных зрачках было напряжение — капнуть что ли в глаза атропина, чтобы зрачки расширились? Нежность предполагает некоторую расслабленность, а излишняя концентрация и явные волевые усилия могут выдать ее с головой. Вчера этот мозгляк Фортепьянов несколько раз выказывал наблюдательный и холодный ум, а ее непродуманный ответ о “совместной работе” с Венедиктом Васильевичем вообще чуть было не погубил все дело. С этой “работой” она так вляпалась! Впредь надо быть поосторожней.
Кстати, вот бы сейчас позвонить ревнивцу Веничке и послушать, как скрипит зубами этот дурачок. Небось и рад, что она так ловко подобралась к пигмею Фортепьянову, но наверняка страдает, да еще рожу кривит. Любишь по Испаниям кататься, люби и меня на “Ауди” возить в Тузпром. Пигмейчик, пигмеша, пигмунчик. Нет, плохо — не благозвучно. Магнатик, магнусик — нет, тоже очень плохо! Магнольчик — вот уже лучше. Любит Веничка в Андалузию на корриду ездить, привык на быков рогатых любоваться. Теперь и на себя посмотри в зеркало. Любишь хорошо жить, так поплачь, поплачь чуть-чуть от ревности — ничего с тобой не случиться, не отсыреешь. Без меня-то ведь давно бы уже с голоду подох. Ей же по работе приходится отлучаться! Тьфу ты, не по работе, а по любви. Исключительно по любви! Нет, звонить Веничке с этого телефона ни в коем случае не надо — это все равно что самому Фортепьяше прямо в скукоженую физию все высказать. Пусть лучше остается в полном неведении и ни о чем не догадывается моя лапочка…
