Она заплакала навзрыд, и он бросился к ней, сжал ладонями ее лицо. Он почувствовал — ошеломляюще и болезненно, что вместо ненависти к ней, вместо острого желания сдавить ее горло, казалось бы, такого естественного желания, он испытывает совсем другие чувства. То, что эти два дня и две ночи зрело в нем подспудно, то, в чем он не отдавал себе отчета, а вернее, боялся его отдать, случилось, произошло. Он покрывал ее лицо поцелуями. Что ж невероятного было в том, что она ответила ему сначала робко, сдержанно, а потом, окончательно теряя контроль над собой и рассудок, — безудержно и исступленно… Потом пришло отрезвленье. Они молча лежали рядом, под ними были только неструганые, шершавые доски, с грязного потолка свисала паутина. Они боялись взглянуть друг на друга и чувствовали это. Он думал, что совершил то, что принято было называть «необдуманным поступком», он даже не пытался уверить себя, что поступил так в интересах дела, он честно признался самому себе, что все время сознательно шел навстречу тому, что произошло, и, чего греха таить, хотел этого. И если бы на его месте был другой человек, в данном случае другой работник, но вышедший из социально иной среды, возможно, все бы повернулось по–иному. И этот иной никогда бы не сделал того шага, который сделал он. Нет, не потому даже, что не захотел бы сделать такой шаг в силу воспитания и социально–психологических различий. Пусть он презрел бы эти различия и увидел бы в Зинаиде Павловне не врага, не дворянку, а просто красивую, просто невероятно привлекательную женщину, и все равно — ничего бы не было. Марин это знал. Потому что она бы не захотела, она бы на это не пошла, потому что для нее эти различия — он был уверен в этом — играли главную роль. А она вначале отнеслась к вдруг нахлынувшей лавине чувств, как к чему–то неотвратимому и неизбежному. Она твердила про себя: «Это последняя ночь, кто знает». И этот человек, с таким резко очерченным ртом, таким мужественным лицом, которое не портили ни залысины, ни уже отчетливо читаемые морщинки у глаз и губ, он ведь был первым и единственным в ее жизни, и она это поняла каким–то внутренним чутьем. То, что было до него и было не раз, все это ушло и забылось, оставив в душе когда недолгую боль, когда просто досаду, а чаще всего полное безразличие. Теперь же кто–то словно много–много раз повторил ей: «Это твоя судьба», — и она поверила этому внутреннему голосу, поверила без оглядки. Что ж, языки исчезнут, и пророчества прекратятся, и знание упразднится, а любовь никогда не перестает, любовь пребудет ныне и присно и во веки веков…
—До рассвета совсем мало времени, — тихо сказала она.
— У меня такое предчувствие, что эта ночь последняя, — отозвался Марии.
— У меня тоже. И это хорошо. Не спорьте. Если бы мы вышли отсюда живыми — все бы разрушилось, сразу и бесповоротно… А так эти минуты останутся со мной навсегда.
— Со мной тоже, — он хотел ей сказать о том, что всего лишь через какой–то час у них появится шанс, но понял, что не следует сейчас разрушать ее состояние. Придет минута, и все произойдет само собой. Пусть она примет это как подарок судьбы, как предопределение. Он подумал, что, если ему вместе с ней удастся добраться до ставки Врангеля, задание можно считать выполненным. Она расскажет обо всем, что произошло, генералу Климовичу, и ее рассказом будут сразу и окончательно исчерпаны все сомнения и подозрения. Он подумал об этом и тут же отогнал от себя эту мысль. Она не была ведь для него просто средством достижения цели. Он никогда не позволял себе использовать средства подобного рода. Может быть, вопреки сложившимся традициям любой разведки, он выглядел «белой вороной», но он был представителем разведки молодой, нарождающейся, революционной; он был представителем иной — нравственной и этичной организации. Она начинала работать по другим законам и применять в своей деятельности иные методы, нежели те, которые веками складывались на Западе. Шел только двадцатый год, ошибки и заблуждения были еще впереди…
Она взяла его за руку:
— Я представила себе на минуту: вы входите в мой дом. Нет–нет, не подумайте, ради бога, что это дворец. Обычная петербургская квартира. Мой отец скромный преподаватель училища правоведения, и квартира паша совсем рядом — па углу Фонтанки и Невы, на втором этаже, маленькая, окна на обе реки, балкон. По вечерам, в погожие дни домик Петра желтый–желтый, а вода в Фонтанке — синяя–синяя…
— Вы представите меня своим родителям?
— Да, конечно. Я скажу: «Папа, вот человек, которого, который»… — она замолчала, потом разрыдалась.
Он молча гладил ее волосы, щеки, плечи. Постепенно она успокоилась и снова начала рассказывать: ей нужно было выговориться, и он слушал, не перебивая.
— В Луге у нас когда–то было маленькое имение. — Она вытерла глаза и аккуратно сложила платок. — Оно пошло за долги — общая наша мелкодворянская участь. Но отец сумел сохранить флигель на краю деревни, у церкви и кладбища. Я ведь очень религиозна… Вы ходите в церковь?
— Редко, — смущенно сказал Марин. — В прошлом. Теперь же совсем не хожу…
— А я каждый день ходила. Мой самый любимый день — великая пятница. Бьют колокола, выносят Плащаницу. Боже мой, как прекрасна жизнь, как она прекрасна, Владимир Александрович! Чтобы понять это, нужно побывать здесь. Теперь я это хорошо усвоила. В последнюю пасху перед войной к нам приезжал государь, запросто, с одним флигель–адъютантом. Однажды я вспомнила этот день…
— Встретились с этим флигель–адъютантом? — пошутил Марин.
Она посмотрела укоризненно и сказала серьезно:
— Встретилась. С бароном Петром Николаевичем Врангелем. Представьте себе: он меня вспомнил и узнал.
«Мне определенно везет, — не удержался Марин от прагматических мыслей. — Или нет, не то… Однажды Дзержинский сказал мне: «У нас некоторые считают, что нравственных целей можно достичь средствами безнравственными. Это не так. Зло рождает только зло, обман и подлость никогда не производили на свет добродетели. Но есть небольшой нюанс. В интересах дела можно совершить один и тот же поступок, но как ни странно — в одном случае этот поступок будет безнравственным и принесет вред, а в другом этичным и приведет к победе. Не понимаете? А все просто. Категорический императив. Есть он в душе, сердце, мозгу—и все на своем месте, нет его — и, подав кусок хлеба голодному, можно совершить преступление».
— Барон очень молод, сорок два года, — сказал Марин. — Достанет ли у него опыта и знаний? Я долго думал, прежде чем дать согласие Маклакову. Да и ситуация в Крыму гробовая, и это еще мягко сказано.
— Почему же вы согласились?
— Потому же, почему барон Петр Николаевич, будучи совершенно свободным от обязательств по отношению к Антону Ивановичу Деникину, вернулся обратно в Крым. Когда гибнут товарищи по оружию, порядочный человек не может быть в стороне. Это мое убеждение.
— Это хорошее убеждение, — горячо сказала она. — Только бы добраться до наших, только бы добраться! Сколько мы еще успеем сделать, сколько можно и должно успеть… Вы не думайте, я не сентиментальна, нет, но если придется умереть, надобно знать, за что умираешь. Я помню простое и такое милое лицо государя, его чудные синие глаза, его голос… Я помню звон колоколов, я помню солнце. Оно взошло в то утро на совсем безоблачном небе. Все это далекий, далекий сон, но стоит умереть за то, чтобы он повторился…
— Странная ночь, — тихо сказал Марин. — Я надеюсь, Зинаида Павловна… Молитесь и вы, ибо все в руках господних, и пути его неисповедимы. И еще: если мне суждено выйти отсюда живым, я убью этого подлеца Рюна, эту грязную свинью.
— Вы правы, — она провела ладонью по его щеке и улыбнулась. — Но это сделаю я.
— А мне вы… отводите роль простого зрителя? — удивился он. — Это совершенно невозможно.
— Это сделаю я, — в ее глазах сверкнул огонек, и Марин подумал, что чуть–чуть забылся. Ведь она была не просто очаровательной женщиной, его женщиной. Она была резидентом разведки. И это ее качество было в ней главным, пока главным. Об этом не следовало забывать ни на минуту. Она тут же подтвердила его догадку, она сказала: — Я ведь не спрашиваю вашего позволения, я сделаю то, что решила. По справедливости эта акция за мной. Вы ведь хотите убить политического противника, а я просто негодяя, которому нет места на земле.
Звякнул засов. Его открывали осторожно, совсем не так, как при вызове на допрос. Человек, который находился сейчас в коридоре, старался произвести как можно меньше шума. Марин и Лохвицкая замерли. Дверь оставалась неподвижной, слышались удаляющиеся шаги.
— Кто это? — одними губами спросила Лохвицкая.
— Агент, — улыбнулся Марин. — На этот раз мой.
— И вы молчали, — с упреком обронила она, приближаясь к дверям.
— Зачем же тратить слова попусту? — Марин толкнул дверь, она легко поддалась. — Если бы не удалось, я бы взбудоражил напрасно и себя и вас. Это не в моих правилах. — Он выглянул в коридор, там никого не было. — Идемте! — Он взял ее за руку.
